Грозовой август

Батальонный поэт Илько Цыбуля так воспел мифического Никишкина в своей поэме «В когтях судьбы»:

Его не увидишь ты в списках, На поверке его не найдешь, А он вот живет — Никишкин, К обжорству зовя молодежь...

Как-то вечером, вернувшись с занятий, Иволгин со смехом рассказал Драгунскому о несуществующем бойце своего взвода. Валерий даже не улыбнулся.

— У тебя хватает еще сил смеяться? — отрешенно спросил он, сбрасывая ремень. — Ну погоди, погляжу я, что ты запоешь, когда провоюешь хоть одно лето с тарбаганами? Поверь мне: не веселая песня долбить каждый день одно и то же: «Оборона в горно-лесистой местности», «Оборона на укрепленной полосе» и т. д. и т. п.

Драгунский побрился, надел тельняшку — он все никак не возвращал ее Иволгину — и, поерошив перед зеркалом бакенбарды, продекламировал:

— Он пришел к нам с берегов Черноморья, принес с собой матросскую лихость и преданность революции. Настоящий был моряк!

С приподнятого тона Валерия сбил появившийся с ведром Посохин.

— Попить не желаете? — спросил он. — Вода холодная.

Драгунский выпил два ковша, вытер губы, пошарил по карманам, хотя табаку у него не было уже несколько дней.

— Между прочим, лежал у меня на тумбочке окурок, но его, к сожалению, кто-то увел...

Поликарп замялся:

— На кой ляд он кому нужон?

— Судить надо этих интендантов за такое снабжение.

Драгунский быстро надел гимнастерку и, не застегнув ворота, чтобы видно было тельняшку, направился в санчасть.

— Нужон мне окурок, я сам могу одолжить табачку, — проворчал вслед ему Посохин, не замечая, что у входа в землянку стоит замполит Русанов.

— Кто здесь табачком разбогател? — спросил он, улыбаясь. — Поликарп Агафонович разбогател?

— Да нет... Это я не к тому, — опустил глаза Посохин. — Окурок у лейтенанта потерялся. Еще на меня подумает.

— Фу-ты, тоже мне пропажа!.. Стоит ли про окурок толковать? Кому он нужен?

— Про то и говорю.

— Предположим, вы его искурили. Ну и что же?

— Ежели бы искурил — не обидно было бы, к чему отпираться?

— А куда же он девался, окурок-то? — хитро улыбнулся Викентий Иванович. — Как дело-то было?

— Ну как было... — нехотя промямлил Поликарп, опускаясь на прикрытое дощечкой ведро.

Иволгин почувствовал, что завязывается долгий разговор. Чтобы не мешать, он прошел из «предбанника» в землянку и начал подшивать чистый подворотничок, изредка поглядывая в проем двери на сидевших поодаль собеседников.

— Тут и говорить-то вроде бы не про что. Мету я вчерась в землянке. Смотрю, «бычок» лежит на тумбочке, то есть окурок, значит. Совсем крохотный, плюнуть не на что. Ну, думаю, кому он такой нужон, окромя меня? Взял я его без всякой задней мысли и положил вот сюда за отворот пилотки.

— Значит, взял-таки?

— Да не в том дело. Взять-то взял, не отрицаю, но я же не пользовался им. Проснулся утром — хвать пилотку, а его там и след простыл. Увел кто-то.

— Так и с концом? — посочувствовал замполит.

— Как в воду канул. А товарищ лейтенант не разберется толком и вроде бы намекает...

— Вот именно — не разберется, — подхватил Викентий Иванович и, приложив ладонь к голове, закатился заливистым смехом.

— А как же иначе? Кто искурил, тому и предъявляй притензию. Я-то при чем? Теперь, когда буду мести, ежели встретится окурок, дак я его кругом обмету, и пусть лежит, леший с ним, — сказал Посохин, переставляя ведро.

Замполит смотрит на Посохина внимательно, прямо в глаза. Лицо у Поликарпа почти всегда хмурое, чем-то недовольное, зубы желтые, прокопченные табаком, волос на голове не густо — «на полдраки не хватит», как он сам выражается. А взгляд, если присмотреться, разный бывает: то кроткий, смиренный, ко всему безразличный, то плутоватый.

Примостившись поудобнее на ступеньках землянки, Посохин достает не спеша кисет, набивает трубку, берет «катюшу» — кресало — и высекает огонь. После шутки речь заводит о самом главном.

— Но дак, паря, когда же ко дворам-то пускать станут? — спрашивает он, трамбуя кривым, узловатым пальцем трубку. — Али обратно неизвестно?

— К сожалению, ничего неизвестно, Поликарп Агафонович, — разводит руками замполит.

— Ты смотри-кось, какая незадача получается: брали на сорок пять суток, а держут четвертый год — и все но известно.

Посохин заговорил о детишках, которые снятся ему, потом достал из кисета пересыпанные табаком два тетрадочных листка в косую линейку, один протянул замполиту. Русанов стал читать.

Это было письмо из Чегырки. Начиналось оно с поклонов «от бела лица до сырой земли». Все дети, независимо от возраста, назывались по имени и отчеству. «Еще кланяется тебе твой сын Федор Поликарпович, дочь Агафья Поликарповна, дочь Марина Поликарповна и малолетний сынок Иван Поликарпович». Далее следовала уже деловая часть, которая начиналась с убийственного допроса: «Пошто же ты так долго не приходишь домой? Кум Северьян, даром что без ноги, и то пришел. Кеха тоже обещается. А ты и не думаешь. Уж не связался ли с какой бабой крашеной, как Захарка Баякин? Скорей приходи. Избу надо штукатурить. А нам одним не под силу. Ежели без дранки, глина отпадывает, а ежели с дранкой, то гвоздей нет. Где ты там запропастился, идол окаянный, ни слуху от тебя, ни духу».

Второй листок Поликарп читать не дает: больно ругливый. Но замполит и без того знает, что там написано — костерит Матрена своего мужа на чем свет стоит. А костерит ни за что — всему виной Юртайкин. На прошлой неделе Посохин получил от жены письмо и, как всегда, дал почитать Сене, чтобы тот написал ответ.

Прочитал Юртайкин письмо — и взяла его досада.

— Не любит она тебя, черта облезлого.

— Экось куда махнул, — отвернулся Поликарп.

— Да как же терпеть такое! Четвертое письмо — и ни одного ласкового слова. Все про гвозди да про дранку! А любовь-то, любовь где? — подзадоривал Юртайкин.

— Любовь... Ну и сморозит же вятский, — осклабился Поликарп. — Какая, паря, любовь в пятьдесят-то лет? Отцвел я весь начисто — на семена пошел, как тот подсолнух.

— Да в Англии, говорят, в пятьдесят лет только женятся.

— Это у Черчилля-то? Там вполне возможно, — согласился Посохин. — Они и со вторым фронтом так же мешкали.

— Не в том дело. Видно, ты не так поставил себя перед бабой. Не завоевал перед ней авторитета.

И Сеня начал прикидывать, как бы поднять Поликарпов авторитет в глазах его собственной жены. Думал, думал и — придумал. Пошел к батальонному киномеханику и попросил его, как друга, снять Поликарпа на карточку. Да так снять, чтобы дух у его жены захватило, когда взглянет на мужнино изображение.