Грусть белых ночей

Свое время Высоцкий проводил преимущественно в командировках и за год многого достиг. Начал понимать структуру партийных, советских, сельскохозяйственных органов, узнал, кто кому подчиняется, от кого что зависит, знал нормы высева, глубину пахоты, сроки сева, сенокоса, уборки. Впрочем, почти до совершеннолетия он жил среди полей, лесов, и большой науки не было нужно. Область тем временем отставала по всем показателям — тракторный парк разбитый, коней мало, да и те болеют, большая половина погорельцев не вылезла из землянок, урожаи, надои мизерные. А в райзо стрекотали арифмометры, в колхозы спускались бумаги: посеять столько, удобрения внести столько, урожай собрать такой-то. Регламентация полная. Колхозникам оставалось внимательно читать и выполнять постановления.

Он помнит, как первой мирной весной ночевал в маленькой, раскинувшейся среди песков деревеньке. Председатель, накормив, повел показывать хозяйство. Со времени, когда отсюда прогнали немцев, прошло два с половиной года, мужчины только-только вернулись с фронта, и Высоцкий не рассчитывал увидеть что-нибудь особенное. Но даже обрадовался, когда председатель подвел к новенькому, как игрушка, коровнику. Белые, обструганные стены еще пахли смолой, пазы проложены мохом — будто не коровник, а хату строили, — все пригнано, досмотрено, прилажено. А плотники — десятка полтора сильных, в самом соку мужчин — тесали бревна; за деревней, на поле, дружно зеленела молодая озимь, и как было не восхититься картиной слаженного, где никто нише кого не подгоняет, труда, его результатами, горизонтом, который открывался глазам в недалеком будущем.

Плотники прервали работу, закурили. Один из них — высокий с небритым лицом — заговорил:

— Товарищ, если ты из газеты, то напиши вот о чем. До войны у нас был черепичный заводик. Немцы сожгли. Надо восстановить. Пускай дадут кредиты, мы сами отстроим. А то какие у нас заработки? А мы жить хотим, землю любим. Если так не сделают, разбегутся люди. Тут железная дорога близко, а заработки там больше...

Всюду, где в первые после войны годы бывал Высоцкий, показывали новые коровники, телятники, конюшни, свинарники. Это были точно первые ласточки мирной жизни. Другим хвалиться не приходилось — ни урожаями, ни надоями. Но об отходничестве еще не говорили. Плотники в песчаной деревеньке будто глядели вперед.

Уже в то время уполномоченные оргнабора носились по сельсоветам, колхозам, заманивали высокими заработками, проездными, суточными, прогрессивкой; давали деньги вперед — подпиши только договор. Вербовали в Карелию, в Донбасс, в Минск на строительство заводов, городов. Но даже молодежь если и подавалась в отход, то не очень охотно.

Высоцкий писал и писал. О людях, которые встретились во время командировки, об их делах. У него хватало слов написать шесть страниц — подвал в газетной полосе — о кузнеце, который с семьей сидел в землянке, не строил собственной хаты, зато наковал на весь колхоз топоров, крюков, назубил серпов, отремонтировал плуги, бороны. Следующие очерки были о телятнице, которая готовила для изнеможенных от бескормицы колхозных телят пойло из собственной картошки, об одноногом почтальоне, который, разнося письма, каждый день обходил на деревяшке большое, в несколько улиц село. Во все эти материалы Высоцкий привносил кое-что от себя, сочинял, додумывал.

Дубовик был беспощаден.

— Откуда ты знаешь, что чувствовал кузнец? Справку с печатью он тебе дал? Мякина, сентиментальщина. Газетчику нужны только факты. Чем ты докажешь, что в то утро светило солнце? А может, дождь шел. Лирика это. А в газете лирике не место.

Из очерка после такой перелицовки выходила куцая заметка.

Диалогов, которые не носили делового характера, разных пейзажей, а тем более углубления в мысли, чувства людей, о которых шла речь, Дубовик не терпел.

Очерк о песчаной деревеньке, о разговоре с плотниками, о черепичном заводе, кредитовании заведующий отделом забраковал по другой причине.

— Ты директивы не давай. Есть кому давать. Наша задача — вести правильную линию. Стратеги в твоем колхозе нашлись. В области лучше знают...

На совещаниях, собраниях активов произносились призывные речи о выселении из землянок людей, решительном подъеме урожайности, выполнении, перевыполнении обязательств, заданий, планов. А их было много. Объявлялись месячники по ударной вывозке древесины, удобрений на поля, ремонту дорог, заготовке кормов.

Высоцкий знал одного заместителя председателя райисполкома, по-военному подтянутого и даже одетого на военный манер — тогда любили так одеваться: гимнастерка из синего шевиота, галифе, хромовые сапоги. Он выступал на всех собраниях, совещаниях, но никогда специально не готовился к выступлениям. Нес на трибуну охапку графиков, заданий, сводок. Тон его выступлений был до прозрачности ясен, даже по-детски наивен. Заместитель председателя райисполкома называл по порядку отстающие колхозы и, обращаясь к председателям, спрашивал:

— Тебе план по яйцу спущен? Спущен. Почему не сдаешь яйцо?

И так о ходе выполнения каждой кампании.

А вообще райкомовцы, райисполкомовцы были великие трудяги, горемыки, в поношенных шинельках, рваных сапогах месили проселочную грязь, подталкивая собственным плечом неподатливый воз разрухи, невзгод, недостач — наследство огромной опустошительной войны.

И еще жгло в груди от горечи: чувство, очевидно, известное всем, кто на победоносном этапе войны дошел до Германии, видел одетые в кирпич и камень деревни, добротные, отгороженные от всего мира дворы бауэров, их островерхие, крытые черепицей, отнюдь не бедные дома. А наши деревни будто стадо овец, сбившихся в летнюю жару, да и те сожженные, разрушенные; погорельцы, вылезая из землянок, ставили хатки на живую нитку — лишь бы побыстрее возвести крышу.

Вторая мировая отгремела, эпоха мира, счастья, однако, не спешила наступать. Наоборот, как бы вставал еще более страшный призрак третьей мировой: заокеанская Америка размахивала атомной бомбой. Что же, надо подтягиваться, туже затягивать ремень, мы поколение, будто призванное удобрить почву для новых, будущих счастливых поколений. Так думал Высоцкий.

Он ездил и ездил. Ночевал в деревнях; большая половина их жителей — молодые вдовы, девчата, которым не суждено дождаться женихов. Одетые кое-как, они вилами выкидывали из хлевов навоз, сеяли, пололи, жали, молотили, возили на заготовительные пункты зерно. Первый мирный хлеб страны. И на строительных лесах в Минске стояли девушки — среди первых строителей их было там не менее половины.

И еще кок-сагыз был — безраздельное женское царство. Деревня еще не наелась хлеба, а уже рвала жилы, чтобы одеть в резину колеса автомашин, самолетов. И ползали женщины, девушки на коленях по болотным торфяникам, перемеривая его за лето по нескольку раз.

Газеты писали только о высоком. Материалы, которые в них помещались, дышали бодростью, дух, который их породил, Высоцкий как бы ощущал в самом себе. Закончилась огромная война, и мы в ней победили. Так почему же не победим теперь, когда не свистят пули, а над головами мирное небо и солнце?

Однажды случай столкнул Высоцкого с писателем, который приехал из Минска со специальным заданием. Они ночевали в гостинице в том самом железнодорожном городке, откуда надо было добираться в припятский городок, питались в буфете — там давали к щам с опятами маленький кусочек хлеба. Писатель одну за другой разменивал сотенные: они имели не слишком большой вес — выпьешь пару кружек пива, купишь две пачки папирос.

Писатель вместе с Высоцким направился в более или менее передовой колхоз, шли лесной дорогой, заблудились, зато побывали в деревнях, куда не думали заходить, ночевали у лесника, у бригадира тракторной бригады. Писатель ничего особенного не записывал — так, фамилию, какую-нибудь цифру. Разговаривал, как разговаривал бы на его месте каждый, кто попал к незнакомым людям.

Недели через две в республиканской газете начали печататься очерки. Боже ты мой! Оказывается, все заметил писатель, даже мелочи запомнил: лужицы талой воды, которые, как зеркальца, отсвечивали на весеннем солнце, рыжую прошлогоднюю осоку — сквозь нее на болотных кочках пробивались тоненькие стебельки черноголовки; словно в каком-то мгновенном снимке показал лесника, бригадира, председателя колхоза, вообще всех людей, с которыми пришлось встретиться и разговаривать. И ничего не выдумывал: был колхоз, который только-только начинал становиться на ноги, люди, которые хотели жить, работать, верили, что завтра будет лучше. И только одного не коснулся: на станции, где в буфете питались писатель с Высоцким, было полно мешочников; на открытых платформах, на тормозных площадках, в тамбурах вагонов везли хлеб мужчины и женщины: кто мешок, кто два, и даже железнодорожное начальство не запрещало такие перевозки.