Грусть белых ночей

Несмотря на гнетущие, противоречивые мысли, к Стасе я не пошел.

Что я ей скажу? Что меня увольняют с работы. Подаст на прощанье руку, пожелает счастливой дороги. Нет, прощаться не надо...

Назавтра я был в лесхозе. Пикулик прямо-таки удивил меня: ласковый, общительный. Дал прочесть материал, подготовленный комиссией. Бумажка, из-за которой эта комиссия была создана, испещрена резолюциями министра, начальника отдела министерства, начальника областного управления. Закрутил Гаркуша машину...

— Подай заявление об увольнении, — сказал Пикулик. — Так будет лучше. Не обижайся, демократию с лесниками придумал ты сам.

Из Микацевичей до станции, как и тогда, в конце лета, я прошел бором. Посмотрел на Стасин домик. Светится занавешенное окно. К крыльцу прижался куст сирени, шелестит темными ветвями груша.

Дома я сложил вещи в чемодан, написал заявление в управление. Доказывал, что от ответственности не уклоняюсь, но линию — повышение роли лесника — считаю правильной. Выводы комиссии насчет панибратства с подчиненными опровергать не хотелось...

Что ж, прощай, Маховец! Через неделю или раньше пришлют приказ по управлению, и я уеду.

Заметного следа я здесь не оставил, никто по мне скучать не будет. А я могу двинуться куда захочу. Хоть в тайгу...

Был выходной день, я слушал радио, читал. Вечером пришел фельдшер Шпак.

— Где ты пропадаешь? — спросил он. — Приходил вчера, позавчера...

О моих делах Шпак в основном знает. В Маховце все знают друг о друге.

— Уезжаю, — сказал я. — Меня, скорее всего, уволят.

— А на кого учительницу оставишь?

— Какую учительницу?

— Ту, которую приходил встречать к поезду. Она вчера прохаживалась у тебя под окнами. Позавчера тоже. Мне уж неудобно ее, одинокую, встречать.

У меня перехватило дыхание. Но я не хотел выдавать Шпаку свое волнение. Закурил сигарету.

— Ты тоже неискренен, — сказал я. — Я к тебе как-то приходил. Жена сказала — на охоте, а между тем ты вышел из вагона. Приехал из Микацевичей.

— Было дело. Если его распутать, то тебя, может, не уволят...

...В бору на рассвете трубит лось. Тонконогий, горбоносый красавец выходит на край бора и болота, призывно кличет подругу. Выходит день, другой, неделю. Ее нет. Ее убил директор лесхоза Пикулик. Лесник Гаркуша помогал ему. Их засекли. У Пикулика есть лицензия, но неделей раньше, в другом лесничестве, он убил еще одного лося. На одну лицензию двух...

— Ты был, значит, тогда у следователя? — спрашиваю я у Шпака.

— Да. После того еще два раза.

— Непонятно, почему директор уволил Гаркушу?

— Яснее ясного. Можно свалить вину на соучастника.

— А я здесь при чем?

— При том, что в лесничестве нет порядка. Самовольно продают дрова, убивают лосей.

— Думаешь, не Гаркуша писал в министерство?

— Полагаю, Гаркуше было не до этого.

Потом меня осенило. Я вспомнил странные вопросы, которые задавала мне Тереза на учительской вечеринке: «Сколько вы ловите рыбы? А вы бы могли снять сапоги с убитого человека?»

— Следователь — тот самый, что раньше был прокурором?

— Тот самый. А что?

— Ничего. Думаю, что все, кто работал в лесу, не могут убивать лосей даже по лицензии...

В бору на рассвете трубят лоси, и, если горбоносый не дозовется своей подруги, он месяц, два мучается, а потом ищет себе другую спутницу. Но лосей мало, горбоносый может и не найти...

Я набросил плащ, вышел на улицу. Было темно. Моросил мелкий дождь. На засаженной старыми липами аллее встретил Стасю.

— Не обижайся на меня, — сказала она, остановившись, — за ту ночь...

— Я не обижаюсь.

— А я не могла так просто к тебе прийти. Я его любила. Ты ведь тоже кого-нибудь любил?..

— А теперь не любишь?

— Его уже нет. Он погиб. Полтора месяца назад. Сразу, как отсюда уехал...

Мне показалось, что она произнесла эти слова чересчур спокойно. Словно так и надо было. В ее голосе мне послышались даже горделивые нотки...

О том, другом, я подумал впервые.

— Он испытывал самолеты, Стася?

— Испытывал...

Я привлек ее к себе, целовал губы, лицо. Ее руки были холодными. Мне хотелось как можно быстрее их согреть.

ГРУСТЬ БЕЛЫХ НОЧЕЙ

Роман. Перевод Э. Корпачева и В. Элькина.

В Ленинграде, в гостинице — она на Выборгской стороне — мне выделили люкс. Три комнаты в номере: гостиная, спальня и комнатушка неизвестного назначения, в которой стоят узенький диванчик и холодильник. Такой же номер напротив занял академик Александров. Заметив мою растерянность, Мария Ивановна, руководитель экскурсионной группы, успокаивает:

— Поживи. Блокаду перенес...

— Мария Ивановна, я не был в блокаде...

Ее глаза от удивления становятся круглыми.

— Ты не был на Ленинградском фронте?

— Был. В сорок четвертом снимали блокаду со стороны Карельского перешейка.

Руководитель группы вздохнула с облегчением:

— Все равно заслужил. Не волнуйся. За номер уплачено.

В гостинице много туристов-финнов. Их я узнаю по своеобразному певучему говору.

В тот же день я застрял с несколькими финнами в лифте между пятым и шестым этажами. Сколько мы ни нажимали на разные кнопки, лифт не трогался с места. Со времен боев на Карельском перешейке я помню несколько финских слов. Чувствуя себя хозяином, хочу успокоить гостей. Но по-фински могу сказать немного: «Руки вверх!», «Бросай оружие!», «Ложись!», «Из какой ты роты, батальона, полка?» Других слов не знаю.

— Мир, — произношу я.

Гости согласно кивают. Трое мужчин, две женщины. Скорей всего, рабочие люди. У них огрубелые ладони, не очень броская одежда. Хочу им сказать, что я, как и они, турист, что нашу поездку в Ленинград организовала комиссия содействия Фонду мира, активистом которой являюсь и я.

— Хельсинки — Европа...

Гости улыбаются. Я хочу сделать им приятное, хочу сказать, что в столице их государства родился договор, в соответствии с которым войн между народами нашего старого, овеянного ветрами истории континента больше быть не должно...