Грустная история со счастливым концом

Жюри, посовещавшись, присудило Горожанкину десять, Мишурину — семь очков. Картонку с цифрой «десять» приподняла над головой Таня Ларионова — председатель жюри. Лицо ее выражало, как и требуется в подобных случаях, абсолютное бесстрастие.

Когда затихли аплодисменты, участники турнира перекинулись к более сложным задачам, испытывая друг друга в области точных и гуманитарных наук и особенно в той области, где никакая наука не поможет, если пасуют изобретательность и быстрота мысли.

Женя Горожанкин вел игру совершенно свободно. Казалось, если он и задерживался с ответом, то лишь для того, чтобы придать больше веса своим словам. Он вежливо выслушивал вопрос Мишурина, затем откидывался на спинку и замирал в полнейшей сосредоточенности на несколько секунд. Затем он поворачивался к Эдику. Он смотрел на него, смотрел куда-то повыше глаз, туда, где индийские киноактрисы рисуют темную точку, и спокойно, даже каким-то вяловатым тоном, словно перечитывая надоевший текст, произносил ответ.

Что же касается Эдика Мишурина, то вначале, как мы знаем, он раздвинул молнию на груди, потом расстегнул молнию на правом кармане, чтобы вытащить платок — передние ряды видели, что пот с него лил градом,— потом, уже без всякой нужды, он расстегнул молнии на своих нагрудных карманах, на рукавах. Он уже не мог утаить, что нервничает, что сбит с толку, что безошибочные Женины ответы совершенно выбили его из колеи. И это в то время, когда самые замысловатые вопросы Горожанкин разрешал без труда, без всякого заметного усилия...

Что творилось в зале!.. Это проще, как говорили в старину, представить, чем пересказать. Состязания давно уже перестали быть состязаниями, победа девятиклассников была предрешена, и над Эдиком Мишуриным, красивым, самоуверенным, известным всей школе остряком, бессменным конферансье самодеятельных концертов, открыто потешались все, кроме, понятно, десятиклассников, не выпускавших из рук плаката: «Ура, мы ломим, гнутся шведы!»— единственного плаката, каким они запаслись.

Девчонки визжали, мальчишки оттаптывали подошвы, зал хохотал, вопил, скандировал: «Же-ня — мо-ло-дец!» Жюри, без предварительных переговоров, после каждого номера прибавляло к счету 9 «Б» десятку за десяткой.

И вот здесь-то и произошло совершенно неожиданное: Женя Горожанкин отказался от дальнейшего соревнования. То есть он поднялся и, повернувшись к столику жюри в глубине сцены, заявил, что выходит из игры, а его место пусть займет дублер.

Никто ничего не понимал. В самый последний, самый ответственный, в самый, самый, самый... момент! Отказаться от победы, которая уже в твоих руках!..

С тем же неистовством, с каким еще минуту назад набитый до предела зал приветствовал каждое слово, каждый Женин ответ, с тем же неистовством зал обрушил теперь на него крики, топот и свист. Но Женя Горожанкин был непоколебим. Перед растерявшимся жюри, которое одновременно пыталось и навести порядок в бушующем зале, и уяснить странное решение Горожанкина, и найти выход из необыкновенной ситуации,— перед растерявшимся, загнанным в тупик жюри Женя повторил, что просит заменить его дублером, и медленно, с едва заметной усмешкой на плотно стиснутых губах, по ступенькам сошел с подмостков. Эдик Мишурин обалдело улыбался ему вслед.

Едва ли стоит описывать дальнейшее... Дублер Горожанкина, Сашка Трепляков, болтун и хохмач, но в общем-то «остряк для домашнего употребления», как о нем говорили, скис после первого же вопроса Мишурина и мямлил что-то невразумительное, растерянно косясь на блиставшего молниями Эдика. Тот снова застегнул куртку на все застежки, а десятиклассники подняли свой плакат «Ура, мы ломим...» к самому потолку.

Девятый «Б» проиграл.

Это сделалось очевидным еще до того, как жюри объявило свое решение. И когда это сделалось очевидным, к Жене Горожанкину, который не вышел из зала, а занял место в конце прохода у двери, подошел Витька Шестопалов и тихо произнес:

— Пошли.

Женя, казалось, ждал этого мгновения.

...Они шли по ярко освещенным коридорам, по гулким, пустым, безлюдным лестничным переходам, не произнося ни слова, поднимаясь с этажа на этаж. На верхнем этаже Шестопалов остановился перед какой-то дверью, обернулся к Жене и сказал:

— Входи...

И в его глазах, за длинными девичьими ресницами, мелькнуло печальное, грустное выражение...

Женя распахнул дверь, шагнул в темноту — кромешную, потому что дверь за ним тотчас захлопнулась, и после пустынных ярких коридоров мрак показался Жене особенно густым. С разных сторон, не давая ни отступить, ни даже упасть, на Женю обрушились удары, короткие, частые, в полной тишине. Только сопенье, только разгоряченное дыхание слышалось вокруг.

Женя неплохо владел самбо, знал приемы дзю-до, а это кое-что значит в столь критических обстоятельствах. Он кого-то толкнул, кого-то сбил с ног, кого-то опрокинул, дотянулся до выключателя, щелкнул — и увидел вокруг ожесточенные, враждебные лица одноклассников.

Внезапно вспыхнувший свет на мгновение ослепил их, но не повлиял на воинственные намерения. Кто-то крикнул:

— Ничего, можно и при свете!..

Женя попытался заговорить — его никто не слушал. Пятнадцать человек, обступив полукольцом, притиснули Женю к стенке. Пятнадцать человек яростно размахивали кулаками перед его носом. Они не были настроены разводить дискуссии, доказывать, спорить. Они были командой, которой изменил капитан, и хотели с ним расквитаться!..

Женя понял, что ему не помогут никакие приемы дзю-до...

Он весь подобрался, напрягся, сконцентрировался, как он это называл про себя. Он сгустил, сосредоточил в едином фокусе всю свою волю. «Спокойно,— приказал он себе,— спокойно, и еще раз спокойно, и еще немного, и теперь уже совсем-совсем спокойно... Вот так».

Он побледнел. Холодным, звездным мерцанием зажглись его зрачки. Он хотел... И знал, что сейчас он может все, что хочет...

Но в этот кульминационный момент мы чувствуем, что на время должны умолкнуть, сознавая, что никакие краски не сообщат достоверности нашему дальнейшему повествованию. Читатель все равно вряд ли поверит, что Жене Горожанкину , единственно силой внушения удалось унять и охладить, раскаленные страсти. Мы сами с трудом в это верим, предпочитая всему на свете твердые основания математики, выраженные в подходящем для нашего случая неравенстве: 1 < 15, или, что тоже самое, 15 > 1. Помимо математики, мы опираемся при этом и на свой собственный трезвый жизненный опыт, и он подсказывает нам, чем обычно завершаются такого рода ситуации...

И однако... Однако, спустя несколько минут — во всяком случае, не на много дольше, чем потребовалось читателю, чтобы пробежать расположенный выше абзац — все ребята из девятого «Б»., как шелковые, стояли перед Горожанкиным. Они выстроились вдоль доски, шеренгой, плечо в плечо — именно так, как скомандовал им Женя.

Они уже стыдились того, что устроили Горожанкину «темную», что напали на него — пятнадцать против одного — а сам Горожанкин, медленно прохаживаясь перед ними, ни словом не напоминал им о недавней схватке. Правда, ему самому о ней напоминала, и довольно ощутимо, шишка, набухшая у него над правым глазом, но это не в счет!

— Конечно,— говорил Женя,— я не хотел, чтобы мы проиграли, но когда началась дуэль капитанов, я вдруг почувствовал, что едва Мишурин задаст мне какой-нибудь вопрос, как я уже знаю ответ. Я отвечал не думая, будто мне все время кто-то подсказывал. Потом я заметил, что даже вопрос, который Эдик еще только держал в уме,— даже этот вопрос мне известен заранее. Эдик твердил вопросы и ответы про себя, а я... Я читал его мысли...

— Правда, я догадался об этом не сразу, а когда проверил и убедился, что так оно и есть, то решил вызвать дублера.

— Я думаю, каждый поступил бы так на моем месте.. Иначе это был бы не КВН, а обыкновенное жульничество!...

Не беремся судить, что тут сыграло главную роль: спокойный, рассудительный тон Горожанкина, или его рассказ о том, как он читал мысли, или его заключительные слова, обращенные к совести ребят...

— Пожалуй, он прав... Что тут поделаешь, если у него такие уж способности...— сказал Боря Монастырский.

— Прав-то прав, но тогда нечего набиваться в капитаны,— проворчал кто-то.