Грузии сыны

В этот период Э. Ниношвили активно сотрудничает в «Квали» и заботится о том, чтобы вокруг этого органа сплотились лучшие деятели литературы и общественной мысли. В письме к редактору Георгию Церетели он пишет: «Из всех журналов и газет, существующих в Грузии в настоящее время, «Квали» самая прогрессивная. Вот почему я считаю своей нравственной обязанностью сотрудничать в ней». Во втором письме, адресованном тому же Георгию Церетели, Ниношвили выражает глубокое удовлетворение по поводу того, что Акакий Церетели возобновил сотрудничество в «Квали»: «Меня очень обрадовало, что наш великий поэт Акакий снова вернулся в «Квали». Акакий — любимый поэт народа, и орган, в котором он будет сотрудничать, привлечет к себе народ».

Написанные Ниношвили в последние месяцы жизни публицистические статьи и частные письма глубоко проникнуты боевым духом писателя, его неутомимой жаждой активной общественной деятельности. Но смертельный недуг с неумолимой быстротой подрезал крылья этим благородным стремлениям писателя. 6 декабря 1893 года он посылает редактору «Квали» одну из своих публицистических статей и просит его исправить ее стилистически, поясняя при этом: «Так как я настолько ослаб от болезни, что прочесть вторично и исправить статью у меня не хватило сил». В этом же письме писатель горестно жалуется на свою тяжелую болезнь и заключает: «Одним словом, я потерял всякую надежду на выздоровление».

Но Э. Ниношвили вовсе не думает покидать поля деятельности. «Хотя за это последнее время я очень ослаб физически, но уверен, что свое мнение, которое выражаю в печати, смогу подтвердить и фактами. Для борьбы с нашими квазипатриотами у меня хватит и сил, и знаний, и фактов. Не так уж много нужно для разоблачения их ложных мыслей», — писал Э. Ниношвили в январе 1894 года Анастасии Церетели. Писатель чувствует, что ему многое еще надо сказать, написать, сделать, что его творческое дарование именно сейчас должно было развернуть свои крылья со всей силой и полным размахом. Поэтому ой так остро переживает свое физическое бессилие, приближение конца. Выдающийся грузинский педагог Якоб Гогебашвили написал больному Эгнате письмо, полное глубокого сочувствия, и оказал ему материальную помощь. В проникнутом искренней признательностью ответном письме Э. Ниношвили писал прославленному автору «Дэдаэна» («Редное слово»): «Должен признаться, что, получая общественные деньги, я дрожу от страха. Если даже выздоровлю, смогу ли я возместить обществу или деньгами, или своими трудами то, что оставлю после себя? Несколько маленьких рассказов! Этого мало. Но я все же достаточно вознагражден тем, что написанное мною доставило хоть маленькое, но истинное удовольствие грузинскому обществу. Я считаю себя вполне удовлетворенным, когда такая достойная личность, как вы, говорите мне: «Читая ваши произведения, я получил удовольствие».

Эти слова ярко отражают как светлый моральный облик писателя, его большую скромность и требовательность к себе, что составляет достоинство каждого истинного дарования, так и ту глубокую душевную драму, которую переживал больной. В том же письме к Я. Гогебашвили Эгнате так характеризовал свое состояние:

«Со мной дело обстоит так: я кашляю очень много, иногда кровью. Голос у меня совсем осип; под левой грудью во время кашля, а иногда и при дыхании, чувствую сильную боль… Аппетит совершенно пропал, ходить не могу, стоит пройти несколько шагов, сейчас же начинается одышка, задыхаюсь и в коленях ощущаю страшную усталость… Сейчас, зная свое положение, я должен быть большим оптимистом, чтобы надеяться на выздоровление. По моему мнению, мне осталось жить от силы три года!» В действительности же после этого письма Эгнате Ниношвили прожил только три месяца.

У такого тяжелобольного не было не только минимальных гигиенических условий и возможностей для лечения, но и соответствующего питания. Эгнате Ниношвили жаловался в одном из своих частных писем:

«Три четверти этой зимы я из-за болезни провалялся в постели. Здешний климат полезен мне (хотя в этом году по мне этого не видно), но в деревне очень трудно наладить сносные гигиенические условия жизни. Прежде всего здесь не найдешь приличную комнату, притом трудно достать питательную пищу. Например, если говядину не привезешь из города (а город довольно далеко от нашей деревни), здесь ее не достать, разве только по праздникам… За всю зиму я нигде не смог достать молока». Вот в таких условиях прожил тяжелобольной Ниношвили последние месяцы жизни. В это время он уже был известным, популярным писателем, заслужившим общее признание и любовь трудового народа.

Сотрудники редакций «Квали» и «Иверия», такие выдающиеся писатели и общественные деятели, как Георгий Церетели, его жена Анастасия, Якоб Гогебашвили и другие, не говоря уже о ближайших друзьях и единомышленниках Э. Ниношвили, не оставляли его без внимания и забот, но при всем своем желании они не могли создать умирающему писателю даже самых элементарных условий. Это обстоятельство дает ясное представление о том, в какой тяжелой обстановке развивались национальная литература и пресса, насколько скованы и ограничены были возможности и творческие силы грузинского народа во времена жестокой колониальной политики царизма.

В поисках более подходящих для лечения условий Ниношвили в марте 1894 года повезли в Батум, но во всем городе ему не смогли найти сколько-нибудь сносного жилья. Домовладельцы и хозяева гостиниц побоялись сдать комнату туберкулезному больному. Вот что писал Эгнате Ниношвили по этому поводу одному из своих близких друзей — С. Джибладзе: «20-го числа этого месяца я кое-как добрался до Батума. Прибыл в Батум, но что меня здесь ожидало! Узнав, что я болен, все от меня отказывались. «Такого больного мы не можем впустить в дом», — говорили они. В первую ночь нас приняли в гостиницу, но на другой день, увидя мое белое как полотно лицо скелета, объявили: «Вы должны уйти, мы не можем сдавать номера больным, это напугает наших постояльцев». Что нам оставалось делать? Мы переждали до ночи, надеясь, что в темноте никто не разглядит моего лица. С наступлением ночи нам удалось проникнуть в другую гостиницу».

Вскоре писатель оказался вынужден покинуть Батум и вернуться в родную деревню, где провел последние дни жизни в невероятных физических и душевных страданиях.

Чем больше изнуряла писателя болезнь, чем ближе подходил конец жизни, тем острее он жаждал деятельности, творческого труда, тем сильнее он страдал от невозможности служить той великой цели, которая именно в последнее время так четко и ясно обрисовалась в его сознании.

О последних днях жизни Э. Ниношвили, о том, в каких мучительных физических и душевных страданиях угасал тридцатипятилетний писатель, ясное представление дает корреспонденция С. Джибладзе, опубликованная в «Иверии» 22 апреля 1894 года.

«За последнее время, — говорится в этой корреспонденции, — болезнь нашего Эгнате приняла безнадежный характер. Так как его жизнь в деревне стала невозможной, он решил переселиться в Батум, но, к несчастью, Батум не проявил сочувствия к нашему писателю. Его мертвенно-бледное лицо отпугнуло домохозяев. Лишь одна гостиница предоставила ему, и то за слишком высокую плату, узкую, неудобную комнату. Жизнь в Батуме тоже оказалась для него невыносимой… Больной предпочел вернуться в родную деревню, в свою лачугу. Он становился все слабее, но, несмотря на это, привыкший к. постоянному труду, он время от времени вскакивает с постели и тщетно старается продолжать начатую работу. Перо выпадает из его дрожащей руки, и он в исступлении, со слезами на глазах снова падает на постель. «Умираю, умираю, — говорит он с содроганием, — умираю, ничего не успев сделать, в то время, когда программа моей деятельности ясно определилась для меня». Этого благородного человека очень беспокоит и то, что он не в силах ответить тем уважаемым лицам, от которых получает письма, полные сочувствия».

В те же дни С. Джибладзе по просьбе Эгнате послал письмо Анастасии Церетели, в котором описано угасание жизни писателя:

«Эгнате Ингороква получил присланные вами деньги, но он уже не в состоянии ответить. Мне хочется искренне поблагодарить вас за сочувствие. Эгнате сейчас в деревне. Последние дни своей горькой жизни он предпочел окончить здесь. Вот уже пятнадцать дней, как я смотрю на его невыразимые страдания. По словам батумских врачей, он не переживет этой весны. Эгнате совершенно потерял аппетит, голос у него пропал, и он уже совсем не может- вставать с постели. Тем не менее, как только ему становится немного лучше, он пытается продолжать свой новый рассказ «Пустырь», но тщетно: перо выпадает из его руки, и от страшного волнения он обливается холодным потом. Так угасает этот благороднейший из людей. Очень мучает его также и то, что он не в силах ответить вам и другим уважаемым лицам, от которых получает сочувственные письма».

Как видим, это частное письмо С. Джибладзе является почти повторением его корреспонденции, помещенной в «Иверии». Мы приводим эти два документа полностью, так как они ярко рисуют не только последние дни жизни Э. Ниношвили, но и светлый облик писателя, его чистый моральный образ, его пламенную душу, вечно томившуюся жаждой неукротимой борьбы и творческого труда.

Когда в «Иверии» появилась приведенная выше корреспонденция, дни Э. Ниношвили уже были сочтены. Он скончался 12 мая 1894 года в родной деревне Чаргвети. В организации его похорон приняли участие представители всех направлений грузинской литературы и общественной мысли. В день похорон Ниношвили состоялось первое официальное публичное выступление «Месаме-даси». Эгнате Ниношвили не дожил до того времени, когда широко развернулось революционное рабочее движение в Грузии, когда рабочие массы все более проникались великими идеями научного социализма. Это движение началось несколькими годами позже под руководством И. В. Сталина, Миха Цхакая, Александра Цулукидзе, Ладо Кецховели и Филиппа Махарадзе. Но если Э. Ниношвили не довелось лично участвовать в этой великой борьбе, то его литературное наследие в большой мере способствовало внедрению революционного сознания в народные массы, воспитанию новых поколений в духе классовой борьбы, в духе непримиримости к миру рабства и несправедливости.