ГУБА и другие армейские были

– Заступаю.

– Я бы подежурила с тобой, да не могу: к подруге сейчас еду. Мы гулянку у неё великую собираем, там уж без меня никак не обойтись…

Я смотрел, как связисты, наконец, затолкали пьяную троицу в чулан. Пришёл наш старший лейтенант, сказал, что за задержанными скоро приедут, и ушёл с капитаном в другую комнату принимать дежурство.

– А, хочешь, скажу, где меня найти? Будешь в увольнении – позовёшь. Только пошли кого, сам не заходи: маманя увидит, что солдат пришёл, сразу с лестницы спустит…

«Так вот ты из каких», – думал я, глядя в окошко. Уже показался автобус. Вошли Димка с Витьком:

– Ну, всё?

– Всё, – сказал один из связистов, старший предыдущего наряда.

– Умаялись?

– Ещё бы. Еле этих алкашей из городка привели, – ответил тот. – Да, служивые, у чулана запора нет. Так что один сразу становись на дверь.

Витёк сменил связиста у двери чулана. Тут Димка заметил мою знакомую.

– А ты, шмара, гуляй отсюда. Твой автобус пришёл, – бесцеремонно взял её за локоть Димка. – Топчешь только здесь полы.

– Ах, уже пришёл?

Она, даже не взглянув, прошла мимо к двери.

Связисты заржали, перемигнулись и быстро сгрудились на выходе. Она пыталась прошмыгнуть через этот живой проход, поворачиваясь лицом то к тем, то к этим, но всё же один из солдат звонко шлёпнул рукой ей по заду. Она выскочила и залилась смехом в коридорчике.

– Не нужны её координаты? – мигнул нам мордастый связист из предыдущего наряда. – А то могу подсказать.

– Избави, боже, – хмыкнул у двери Витёк.

Вышел из комнаты капитан и отпустил старый наряд в казарму. Они ушли.

– Ты знаешь её? – спросил я Димку.

– Ещё бы. Это Надя из Князевки. Мамаша её наголо постригла, чтобы в гарнизон не приезжала с солдатами путаться. Так она теперь в платок кутается и ездит…

Про Надю Димка мог бы не рассказывать – про неё был наслышан весь гарнизон, во всех казармах языки чесали…

– А ты не знал, что это Надя?

– Знал, – соврал я. – Просто было интересно…

Димка отстал. А я стоял и вспоминал свою новую знакомую: «Кто бы мог подумать, что она такая. А ведь как свежа – просто прелесть…».

– Ну, чего стоишь! – накинулся на меня старший лейтенант. – Не видишь: задержанные дверь ломают…

Димка с Витьком, упираясь, держали дверь.

Проводы

Плакал туркмен Ходжибаев. Ещё недавно буйно радовавшийся демобилизации из армии, а теперь притихший и безутешный, он прятал от стыда лицо – и всё же плакал, и говорил нам сквозь слёзы странные, нелепые слова.

– Не хочу от вас, – захлёбывался он. – Не могу…

– Да что ты, Эмин: домой едешь!!

– Не хочу домой. Всех жалко…

Уже прошло торжественное построение, ждал автобус, и демобилизованных распустили прощаться с товарищами. Эмин разревелся, уже когда начал обнимать подряд всю казарменную молодёжь. Его утешали, как могли.

– Не плачь, Эмин, ещё встретимся…

– Встретимся, и не раз.

Не видя никого от слёз, он хватал наши руки, наши плечи.

– Я… Я-я… Я, знаешь, как домой хотель, – всхлипывал Эмин. – Думал, пропадай этот армий… кругом чужой… русский не зналь… А как уезжай, так жалко… Казарма жалко, вас жалко…

– Мы встретимся, Эмин, встретимся! – мы врали ему, как ребёнку. – Ты ведь дал нам свой адрес.

– Да!.. Да! Приезжай, – не видя лиц, хватал Эмин нас за руки. В эту минуту он так верил, что мы приедем в его забытый богом далёкий кишлак.

Мы кивали, трепали Эмина за плечи, подбадривали, шутили про ждущих его невест и шашлыки. Эмин пытался улыбаться и снова плакал. Остальные отъезжающие были суровей обычного, натянуто улыбались и говорили ненужные слова.

– Отъезжающие, стройся! – разнеслась команда.

Они построились в одну шеренгу, торжественно-голубые от парадных погон. Мы вглядывались в их лица: вот толстый Буланов, вот суховатый сержант Замятин, а вот рядом с разбитным Волковым наш наивный и добрый Эмин. Не верилось, что мы их видим в последний раз… Но вот прозвучала последняя для них армейская команда – и демобилизованные как-то неумело, как в первые дни службы, повернулись направо и пошли к автобусу. Вдарил духовой оркестр, и было удивительно, как может его грубая медь высекать целую бурю человеческих чувств. Демобилизованные что-то махали из окон автобуса, и было видно, что Эмин снова заплакал. Его не осуждали: не выдерживали парни и покрепче простодушного Эмина…

…Так в прошлом году гарнизонная столовая провожала демобилизованного сержанта-грузина из автобатальона. Сержант уезжал домой первым в гарнизоне и по не писанной традиции уносил на кухню грязную посуду, которую обычно уносят армейские «салаги». Он нёс её в новеньком, с иголочки мундире, высокий, подтянутый, полный той гордой мужской красоты и щегольской выправки, что даёт служба, – а зал на три сотни едоков потрясал столовую грохотом ложек о столы. За такие проводы гауптвахта разом переполнялась – к немалой радости коменданта, заваленного срочной работой, но каждую осень столовая барабанила уезжавшим.

– Стучите, салаги! – зычно крикнули нам, впервые видевшим проводы. – «Дембель» в последний раз на кухню посуду несёт! Стучите в его честь!

Конец ознакомительного фрагмента.