Губернские очерки
Шрифт:
В это время Пашенька вбежала в комнату, и, как видно, застенчивость не была одним из ее привычных качеств, потому что она, не ожидая приглашения, уселась в кресло с тою же непринужденностью, с какою сидела на крыльце.
– Пашенька! – сказал Буеракин, – известно ли вам, отчего у нас на дворе сегодня птички поют, а с крыш капель льется? Неизвестно? так знайте же: оттого так тепло в мире, оттого птички радуются, что вот господин Щедрин приехал, тот самый господин Щедрин, который сердца становых смягчает и вселяет в непременном заседателе внезапное отвращение к напитку!
– Какой вы все вздор городите! –
– Но нужно же вам знать, Пашенька, кто такой господин Щедрин… посудите сами!
– Известно, чиновники…
– Конечно, чиновники; но разные бывают, Пашенька, чиновники! Вот, например Иван Демьяныч [145] чиновники и господин Щедрин чиновники. Только Иван Демьяныч в передней водку пьют и закусывают, а господин Щедрин исполняет эту потребность в собственном моем кабинете. Поняли вы, Пашенька?
145
См. очерк «Порфирий Петрович». (Прим. Салтыкова-Щедрина.)
– А зачем же вы их пускаете, если они чиновники?
– Нельзя, Пашенька! Они вот в Крутогорск поедут, его превосходительству насплетничают, что, мол, вот, ваше превосходительство, живет на свете господин Буеракин – опаснейший человек-с, так не худо бы господина Буеракина сцапцарапать-с. "Что ж, – скажет его превосходительство, – если он подлинно опасный, так спапцарапать его таперича можно".
– Да и то бы пора: всё глупости говорите.
– Ну, а вы, моя умница, что сегодня делали?
– А какие мои дела? Встала, на кухню сбегала, с теткой Анисьей побранилась; потом на конюшню пошла – нельзя: Ваньку-косача наказывают…
– Вы, кажется, заврались, душенька?
– А что мне врать? известно, наказывают…
– И у вас, кажется, свои enfant terrible есть, как у Михаилы Степаныча! – сказал я.
Буеракин сконфузился.
– Потом домой пошла, – продолжала Пашенька, – на крылечке посидела, да и к вам пришла… да ты что меня все расспрашиваешь?.. ты лучше песенку спой. Спой, голубчик, песенку!
– Так вот вы каковы, Владимир Константиныч! – сказал я, – и песенки поете?
Буеракин покраснел пуще прежнего.
– Да ты, никак, застыдился, барин? – продолжала приставать Пашенька.
Но Буеракин молчал.
– А еще говоришь, что любишь! Нет, вот наша Арапка, так та точно меня любит!.. Арапка! Арапка! – кликнула она, высовываясь в форточку.
Арапка завиляла хвостом.
– Любишь меня, Арапка? любишь, черномазая? вот ужо хлебца Арапке дам…
– А хотите, я вам спою песенку? – спросил я.
– А пойте, пожалуй! мне что за надобность!
– Как что за надобность! Ведь вы сейчас просили Владимира Константиныча спеть песню…
– Да то барин! он вот никому песен не поет, а мне поет… Барин песни поет!
Сцена эта, видимо, тяготила Буеракина.
– Ну, полно же, полно, дурочка! – сказал он, стараясь улыбнуться, а в самом деле изображая своими устами гримасу довольно кислого свойства.
Павлуша, вошедший с докладом о приходе старосты, выручил его из затруднения.
– А! здравствуй, брат! здравствуй,
Абрам Семеныч! давненько не изволили к нам жаловать! ну, как дела?Пашенька скрылась.
– Да что, батюшка, совсем нам тутотки жить стало невозможно.
– А что?
– Да больно уж немец осерчал: сечет всех поголовно, да и вся недолга! "На то, говорит, и сиденье у тебя, чтоб его стегать"… Помилосердуйте!
– Странно!
– Я ему говорил тоже, что, мол, нас и барин николи из своих ручек не жаловал, а ты, мол, колбаса, поди како дело завел, над христианским телом наругаться! Так он пуще еще осерчал, меня за бороду при всем мире оттаскал: "Я, говорит, всех вас издеру! мне, говорит, не указ твой барин! барин-то, мол, у вас словно робенок малый, не смыслит!"
– А он не пьян, Абрам Семеныч?
– Коли бы пьян! Только тем и пьян, стало быть, что с ручищам своим совладать не может… совсем уж мужикам неспособно стало!.. пожалуй, и ушибет кого ненароком: с исправником-то и не разделаешься в ту пору.
– Ну, хорошо, Абрам Семеныч! это я тебе благодарен, что ты ко мне откровенно… Ступай, пошли за Федором Карлычем, а сам обожди в передней.
– Как же вы говорите, что у вас управляющий только для вида? – сказал я, когда Абрам Семеныч вышел из комнаты.
– Да; я с тем и нанимал его… да что прикажете делать? самолюбив, каналья. Беспрестанные эти… превышения власти – так, кажется, у вас называются?
– Да.
– То выпорет, что называется, вплотную, сколько влезет, то зубы расшибет… Того и гляди полиция пронюхает – ну, и опять расход… ах ты господи!
Говоря это, Владимир Константиныч действительно озирался, как будто бы полиция гналась по пятам его и с минуты на минуту готова была настичь.
– Уж я ему несколько раз повторял, – продолжал он встревоженным голосом, – чтоб был осторожнее, в особенности насчет мордасов, а он все свое: "Во-первых, говорит, у мужичка в сиденье истома и геморрой, если не тово… а во-вторых, говорит, я уж двадцать лет именьями управляю, и без этого дело не обходилось, и вам учить меня нечего!.." Право, так ведь и говорит в глаза! Такая грубая шельма!
– Отчего ж вы его не смените?
– Несколько раз предлагал, да нейдет! То у него, как нарочно, Амальхен напоследях ходит, то из деток кто-нибудь… ну, и оставишь из жалости… Нет, это верно уж предопределенье такое!
Буеракин махнул рукой.
– А ведь мизерный-то какой! Я раз, знаете, собственными глазами из окна видел, как он там распоряжаться изволил… Привели к нему мужика чуть не в сажень ростом; так он достать-то его не может, так даже подпрыгивает от злости… "Нагибайся!" – кричит. Насилу его уняли!..
– А староста у вас каков?
– Он у меня по выбору…
– Зачем же вы ему не поручите управления, если он человек хороший?
– Да всё, знаете, говорят, свой глаз нужен… вот и навязали мне этого немца.
– Федор Карлыч пришли! – доложил Павлуша.
Вошел маленький человек, очень плешивый и, по-видимому, очень наивный. По-русски выражался он довольно грамотно, но никак не мог овладеть буквою л и сверх того наперсника называл соперником, и наоборот.