Губительница душ

— Итак, мы будем обороняться общими силами? — обратилась красавица к своему собеседнику.

Граф молча кивнул. В продолжение нескольких минут оба они не говорили ни слова.

— Черта вашего характера, которую я подметил только сегодня, еще сильнее привязала меня к вам, — начал Солтык. — Как бы мне хотелось увидеть вас в ту минуту, когда ваш злейший враг будет лежать в прахе у ваших ног!

— Осуществление этой мечты зависит от вас самих.

— Вы хотите сказать… Тараевич…

— Да, наш общий враг… О, как я буду счастлива, когда этот человек окажется в моей власти!

— Нет ничего легче… Вам стоит только захотеть.

— Сама я ничего не могу: это возбудит подозрение, но вы можете предать его мне.

— Охотно… но каким образом?

— Это уже ваше дело.

Граф глубоко задумался.

— Итак, между нами заключен союз против Тараевича, — после довольно продолжительной паузы снова начала сектантка.

— Против всего мира, — в порыве необузданной страсти возразил Солтык.

— Тараевич сегодня же должен быть обезврежен.

— Я придумал кое-что и надеюсь как нельзя лучше устроить это дело… А когда Тараевич будет в вашей власти, что вы намерены предпринять? — спросил граф тоном, изобличавшим его нероновскую натуру во всем ее демонском величии.

— Этого я еще и сама не знаю.

— Я этому не верю.

— Быть может, я не желаю, чтобы вы это знали.

На дворе послышался звон колокольчиков и щелканье кнутов — усталые охотники вернулись в Комчино.

— Извините меня, mesdames, — обратился хозяин к мадам Монкони и ее дочери, — я поспешил возвратиться домой, потому что моя дама очень озябла. Прошу вас не стесняться и распоряжаться здесь как у себя дома.

— Помилуйте, граф! — возразила хорошенькая женщина.

— Мы переоденемся и сейчас же придем в столовую.

Сидя вокруг роскошно сервированного стола, никто из гостей и не подозревал, что невинная забава будет иметь развязкой самую ужасную, кровавую драму. Вечер прошел быстро, в приятных разговорах — шутки и остроты градом сыпались со всех сторон. Наступила ночь. Соседние помещики давно уже разъехались по домам, дамы ушли в гостиную, а мужчины, сидя у стола, опорожняли последние бокалы.

— Давай играть в карты! — воскликнул вдруг Тараевич, вставая с места и едва держась на ногах.

— Изволь, — ответил Солтык и приказал приготовить стол.

XLI. Проиграл!

Эмма и Генриетта сидели в маленькой турецкой гостиной: первая — полулежа на диване, а вторая — на ковре у ее ног.

— Теперь он в моих руках, — сказала Малютина, продолжая начатый разговор.

— Скажи, как тебе удалось покорить этого деспота? — спросила Генриетта.

— Странно… ему понравилась моя мнимая жестокость.

Я нередко спрашиваю себя, почему люди, обладающие непреклонным характером, внушают окружающим не только страх, но и уважение. Это мнение подтверждается историческими фактами: почему, например, злодейства такого изверга, как Иоанн Грозный, производят на людей более сильное впечатление, чем благодеяния Тита? Есть люди, которые с восторгом отзываются о Семирамиде и совершенно индифферентно относятся к матери Гракхов… Моя жестокость поражает графа Солтыка, опьяняет его. Ты, быть может, воображаешь, что я с наслаждением подвергаю человека пыткам или умерщвляю его своими руками? Вовсе нет! Я постоянно опасаюсь, чтобы чувство излишнего сострадания не повредило мне при исполнении моих священных обязанностей. Вот ты — другое дело.

Я замечала, что страдания наших жертв приносят тебе явное наслаждение. Вот почему ты до сих пор не можешь сделаться жрицей нашей секты. Советую тебе воздерживаться от этих неуместных восторгов. Я с душевным прискорбием исполняю мои священные, но тяжелые обязанности; ты же, наблюдая пытку или участвуя в ней, радуешься не хуже самого бесчеловечного палача.

— Виновата ли я в том, что Бог сотворил меня такой жестокой? Содрогание жертвы под ударами моего ножа доставляет мне неизмеримое наслаждение, запах человеческой крови опьяняет меня!

— В этом отношении вы с Солтыком поразительно схожи. Он холодный неумолимый деспот в полном смысле этого слова. Он способен беспощадно казнить людей, топтать их ногами, приносить каждую красивую женщину в жертву своему мимолетному капризу. Людей такого рода я считаю полусумасшедшими. У них избыток жизненной силы проявляется в стремлении мучить и умерщвлять людей, даже не сделавших им ни малейшего зла.

— Следовательно, и я не в своем уме? — спросила Генриетта.

— Разумеется.

Девушка склонила голову, но не возразила ни слова.

Между тем граф играл со своим родственником в баккара. Тараевич, сам того не замечая, опорожнял одну бутылку за другой и находился в сильно возбужденном состоянии, не обещавшем ничего хорошего. Монкони и Сесавин, опасаясь быть свидетелями неизбежного скандала, ушли наверх, в свои комнаты. Наконец Солтык бросил карты на стол, подошел к окну, отворил его, прошелся несколько раз взад и вперед по комнате и, остановившись на пороге турецкой гостиной, подал Эмме едва заметный знак.

— Разве ты не хочешь больше играть? — спросил Тараевич, перед которым лежала на столе груда выигранного им золота. — Я обязан дать тебе реванш.

— Благодарю, мне уже надоела эта игра вдвоем, — ответил граф, — наша обязанность занимать юных дам, которые сидят в гостиной и скучают.

— Вовсе нет, — сказала Эмма, подходя к карточному столу, — продолжайте играть, господа, а мы на вас посмотрим.

— Извольте, если это вам угодно, — сказал граф и начал тасовать карты.

Девушки сели у стола. Эмма смотрела на игру со свойственным ей равнодушием, зато Генриетта следила за каждой открывающейся картой с напряженным вниманием; глаза ее искрились, губы нервно дрожали. Счастье начало постепенно изменять Тараевичу, но он не унывал, увеличивал ставки и пил стакан за стаканом старое венгерское вино. Не прошло и часа, как он проиграл графу весь свой выигрыш и все наличные деньги. Волнение его усиливалось с каждой минутой, щеки его пылали. Наконец он, тяжело дыша, откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы.

— Ты желаешь прекратить игру? — спросил у него Солтык.

— Странный вопрос! Я проиграл все, что у меня было в карманах.

— Если хочешь, я могу открыть тебе кредит.

— Отлично! — обрадовался несчастный игрок. — Я ставлю на карту мою четверку вороных, она стоит пятьсот червонцев… Согласен ли ты принять ее по этой цене?

— Я держу за нее тысячу червонцев.

— Дамы будут свидетельницами, — прибавил Тараевич.

Но ему не повезло, и лошади были проиграны.

— Черт побери! — закричал он. — Пропади все пропадом! Я ставлю на следующую карту мой лес; он не заложен и стоит, по крайней мере, четыре тысячи рублей.

— Идет.

Тараевич потребовал карту, взглянул на нее и положил на стол.

— Восемь, — сказал граф, переворачивая свою карту.

— Опять проиграл! Будь она проклята!.. На эту карту я ставлю все, что у меня осталось: усадьбу, овец и все мои паи на нефтяном заводе… Во что оценишь ты все это?

— Я держу против этого все, что тут на столе и, кроме того, еще десять тысяч рублей.

— Согласен.

Открыли карты, у Тараевича было семь, у графа — девять. Отчаянный игрок ударил кулаком по столу с такой силой, что бутылки и стаканы зазвенели.