Губкин

Творческий процесс, по Лазурскому, «далеко не ограничивается так называемым творческим воображением (свойственным по преимуществу художественным натурам), а, наоборот, может относиться одинаково ко всем без исключения основным психическим функциям, ко всякого рода душевной деятельности и душевным проявлениям. Люди, высокоодаренные в каком бы то ни было отношении, проявляя интенсивно те черты, которые им наиболее свойственны (например, волевую энергию, или чувство симпатии, или обобщающую деятельность мышления и т. п.), продолжая обнаруживать их даже в совершенно неблагоприятных новых и необычных условиях, создают, иногда помимо своей воли, совершенно новые роды проявлений, пробивая дорогу, по которой потом пойдут другие».

Чрезвычайно полезно разработанное Лазурским понятие об общем запасе психической энергии («психический фонд»). Авторы «Психических особенностей человека» в основном согласны с этим учением, но ставят под сомнение врожденность таланта — в противоположность профессору Ленинградского университета (между прочим, доктору физико-математических наук) Н. Толстому, который в занимательной статье «Прицельный поиск таланта» («Неделя», 27 ноября — 3 декабря 1966 года), рассмотрев положительный зарубежный опыт, ратует за развитие новейших психологических дисциплин: квалификационной психологии, психотопологии, психологии профессий и др. Он приводит убедительный пример: в США, применив специальные тесты, выявили природные наклонности ста «спичечников» (так там называют нищих, побирушек). После направленного обучения многие из них добились поразительных успехов в излюбленной (об этой любви еще недавно они сами не подозревали!) отрасли знаний, защитили докторские диссертации и т. д.

Покончив на этом с общими рассуждениями, вернемся к Ивану Михайловичу Губкину. Герой наш мчится в поезде, он переменил позу и смотрит сейчас не в окно, а, предположим, на блондинку, подсевшую на ближайшей остановке. Очень скоро ему удается узнать, что она из села Верхние Пески, едет к бабушке с гостинцем. Кто ты, Ваня Губкин, человек из прошлого века? Не тебе ли предстоит, едва закончив Горный институт, открыть тайну рукавообразных залежей? Значит, ты талантлив уже сейчас? И талантлив, конечно, как геолог, иначе ты бы не мог, расставшись с одной профессией, так скоро добиться успехов в другой. Но что ответишь предполагаемой блондинке, если поинтересуется специальностью собеседника? «Учитель!» — с гордостью объявишь ты и, может быть, скромно помянешь и об успехах своих на благородном поприще народного просвещения. «У, да вы не простой учитель, вы талант!» — промолвит восхищенная блондинка, и кто же не согласится с ней? Талант, безоговорочный талант! (Мы привели обширные выписки из юношеских сочинений Губкина, они подтверждают это.)

Не относится ли дарование Ивана Михайловича к разряду многосторонних? (Таковы Леонардо да Винчи, Ломоносов, Гёте. Наоборот, Дарвин был «рыцарем одной страсти»; примеры общеизвестные.)

Едва ли. Став геологом, Губкин забыл учительство, которым, кстати говоря, уже тяготился в последние годы петербургской своей жизни до поступления в Горный институт. Обратимся к примерам иного рода.

В начале 30-х годов прошлого века Париж с любопытством следил за полемикой между Кювье и Сент-Илером. Еще в 1812 году Жорж Кювье обнародовал — в виде приложения к одному из томов своих исследований Парижского бассейна — новый взгляд на геологическую историю Земли: «Рассуждения о переворотах на поверхности земного шара». Переворотов, повсеместных катаклизмов, сопровождавшихся полным уничтожением всего живого, знаменитый зоолог насчитал сначала три; затем число их возросло; церковники, которым новейшая гипотеза напоминала легенду о Ноезом ковчеге, ничего не имели против нее.

Э. Жоффруа Сент-Илер резко, иногда грубовато спорил с темпераментным Кювье, бурно переживавшим перипетии полемики. Внезапно он скончался. Друзья Кювье обрушились на оппонента с градом упреков. «Жоффруисты» подверглись гонениям в прессе.

Этот неприятный оборот научной дискуссии получил совершенно неожиданный отклик в Москве. Некий врач, проживавший в ней, Григорий Шуровский, бросился скупать по книжным лавкам свою брошюру «Органология животных».! В ней он высказывал откровенно эволюционистские идеи. Сирота, выросший в воспитательном доме, он с трудом добился приема на медицинский факультет университета; в студенческие годы перебивался частными уроками (между прочим, некоторое время преподавал Ивану Сергеевичу Тургеневу!). Двадцати пяти лет от роду выдержал экзамен на диплом доктора и акушера, через год защитил диссертацию, еще через год занял кафедру на медфаке. Жизнь наладилась, все беды позади, карьера ясна! Приятно, что строит ее своими рукам! И тут — на тебе… Чудовищные слухи из Парижа… у нас ведь при нашем-то подражательном характере тотчас кинутся избивать отечественных эволюционистов. А у него вышла недавно злосчастная эта брошюра!

Шуровский уничтожил все какие смог достать экземпляры, но страха в себе не подавил; он подал прошение о переводе на кафедру геологии и минералогии. Благо этими науками интересовался и раньше. Три года прилежно и отчаянно штудирует литературу; наконец чувствует себя в состоянии пуститься в экспедицию. «Уральский хребет в геогностическом, физико-географическом и минералогическом отношениях» — так называлась первая работа Шуровского в качестве геолога. Специалистов поразила легкая и горячая манера изложения. Видно, большой любви к путешествиям экс-врач не испытывал (кстати, потихоньку вернулся он и к лекарскому пользованию, осматривал детишек в том самом воспитательном доме, в котором сам вырос; его назначили старшим врачом, и звание это он за собой сохранил до смерти). Кроме поездки на Алтай, где им очень цепко схвачены были главные черты строения края, он в дальний путь никогда не пускался; зато неторопливо, долго и обстоятельно изучал Московскую губернию. Двухтомник, посвященный геологии Московского бассейна, до наших дней не утратил привлекательности. Все же ценность научного наследства Григория Ефимовича не в перечисленных трудах; он оставил нечто иное — неосязаемое; дарование его проявилось не в самобытных исследованиях, глубоких анализах, а в блестящих толкованиях накопленных предшественниками знаний и в популяризации их. Согласитесь, в этом есть предопределенность. На лекции Шуровского собиралась «вся Москва», шли люди и слыхом не слыхавшие о земной коре, но вдосталь наслышанные об ораторском даре профессора с такой необычной судьбой. Сорок пять лет заведовал Шуровский кафедрой геологии в Московском университете, приведя ее многотонные и хаотические коллекции в образцовый порядок; он передал кафедру любимому ученику А.П. Павлову, предварившему своими маршрутами открытие Второго Баку; Алексею Петровичу довелось властвовать на ставшей знаменитой кафедре даже чуть дольше учителя.

Воистину, думается иногда, что искус страданиями придает таланту, как микродоза редкоземельных элементов, добавляемая в сталь, внутреннюю кристаллическую структуру прочности. Иван Дементьевич Черский, сын курляндских аристократов, семнадцати лет от роду был взят жандармами под стражу в аудитории Вильнюсского дворянского института, где воспитывался. Ему предъявили тягчайшее обвинение: участие в мятеже, развязанном польскими повстанцами. Так ли было дело, соответствовал ли истине обвинительный акт — сказать наверняка нельзя, но обвинительный вердикт был ужасен. Сибирь — солдатом в стрелковый батальон. И нервный, болезненный и до смерти перепуганный мальчишка бредет по этапу в Омск, где дислоцируется его часть. Утонченная натура, он не выдерживает грубых шуток казармы, заболевает нервными припадками, которым — о ужас! — унтер-офицер не верит! «Знаем! Притворяется!»

Через пять лет Ивану Дементьевичу удается освободиться от солдатчины. В Омске образовалась небольшая колония ссыльных поляков, в которой выделялся остроумием и образованностью В.И. Квятковский. Проездом останавливался известный путешественник Г.Н. Потанин. Общение с ними вызывает у болезненного юноши интерес к природе, к спокойным, вековечным, несуетливым сменам времен года и ритмам тверди и хляби. Вдруг наука становится смыслом, единственной страстью, оправданием исковерканных лет, вбирает в себя все честолюбивые надежды и все жизненные устремления; он с жадностью, с чахоточным исступлением читает книги, собирает минералы, совершает палеонтологические экскурсии по Иркутскому краю, куда переезжает на жительство. Выбирает маршруты самые недоступные, страшно опасные; пускается вплавь по бурному Байкалу на утлом карбасике — один — для изучения западного берега; лето 1881 года проводит в забайкальских хребтах. Ему доставляет наслаждение служить науке с болью, подвергая себя смертельному риску, невзирая на нездоровье, на отчаяние близких. Его статьи начинают появляться в петербургских научных журналах, но нищета не оставляет его. Он устраивается приказчиком в мелочную лавку. В 1885 году приходит разрешение на въезд в столицу.

Последняя экспедиция его на Колыму — одна из самых! героических страниц в истории науки. С ним отправляются жена и сын. Они не чают вернуться с ним обратно. Он слишком тяжело болен. Отговаривать его бесполезно — уйдет один… Записи в дневнике отрывисты, беспокойны; наблюдения и замеры чередуются с жалобами на головокружение и боли. Иван Дементьевич не в силах сжать карандаш. «Боюсь, что муж сегодня умрет», — выведено крупными дрожащими буквами. Черский берет с жены клятву, что, похоронив его, они с сыном доплывут до конечного пункта похода.

На берегу Колымы, под кустом бузины, в неглубокой яме вырытой слабыми руками несчастной женщины и мальчика, нашел успокоение этот человек, сумевший вымолить у судьбы нечто большее, чем талант.

«Способности — это определенная структура достаточно стойких, хотя, конечно, и изменяющихся под влиянием воспитания, обучения и тренировки свойств (черт) личности, определяющая успешность освоения определенной деятельности и совершенствования в ней», — пишет профессор К. Платонов, заключая цепь своих рассуждений о природе способностей.

Вдумываясь в это определение, мы, пожалуй, откажем в способностях и нашему Губкину, и Шуровскому, и Черскому. Были ли у них свойства (черты), определяющие успешность освоения определенной деятельности? Попробуем, чтобы поближе подобраться к узловой точке данной 24-й главы нашего повествования, взять пример из области, из которой охотно черпают свои примеры специалисты-психологи и которой мы до сих пор не касались, предпочитая опираться в своих построениях на «действительно бывших» героев. Художественная литература! Но разве выписанные герои, как давно замечено, вторгаясь в умы, не плодят примеры подражания или осмеяния, не становятся явлениями жизни?