ГУЛАГ
Шрифт:
В числе заключенных, наблюдавших сцену в окно, был будущий академик Дмитрий Лихачев. Он описал и пассажирку:
«…виден был пригорок, на котором долго стоял Горький с какой-то очень странной особой, которая была в кожаной куртке, кожаных галифе, заправленных в высокие сапоги, и в кожаной кепке. Это оказалась сноха Горького (жена его сына Максима). Одета она была, очевидно (по ее мнению), как заправская „чекистка“».
Группа села в монастырскую коляску
«с Бог знает откуда добытой лошадью»
и отправилась осматривать остров [198] .
Лихачев прекрасно понимал, что Горький — особый посетитель. В тот период своей жизни Горький был вернувшимся «блудным сыном» большевиков, которые превозносили его на все
198
Лихачев, «Книга беспокойств», с. 183–189.
Со временем, однако, его настроение изменилось, и в 1928 году он решил вернуться. Причины его возвращения не вполне ясны. Солженицын довольно зло объясняет возвращение тем, что на Западе Горький
«не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем — и денег».
Орландо Фигес пишет, что в эмиграции Горький был очень несчастен и не мог терпеть общество других русских эмигрантов, большей частью настроенных куда более антикоммунистически, чем он сам [199] . Каковы бы ни были его мотивы, он приехал обратно с твердым намерением всеми силами помогать советскому режиму. Почти сразу же он предпринял целый ряд триумфальных поездок по Советскому Союзу и осознанно включил в маршрут Соловки. Его многолетний интерес к тюрьмам восходил к собственному беспризорному отрочеству.
199
Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть третья, гл. 2 (Мал. собр. соч., т. 6, с. 44).
О визите Горького на Соловки пишут многие мемуаристы, и все сходятся на том, что на острове были сделаны тщательные приготовления. Некоторые вспоминают, что на этот день был изменен лагерный режим, что мужьям позволили повидаться с женами: люди должны были выглядеть как можно более веселыми [200] . Лихачев пишет, что вдоль пути Горького в землю воткнули свежесрубленные елки, что многих заключенных вывели из кремля в лес, чтобы не создавать у него ощущение тесноты. Однако поведение Горького авторы воспоминаний оценивают по-разному. По словам Лихачева, писатель понял, что его дурачат. Посетив лазарет, где персоналу к его приезду выдали чистые халаты, он сказал:
200
Ю. Бродский, с. 324–330.
«Не люблю парадов»
и вышел. Затем Лихачев рассказывает о посещении Горьким детской колонии. Пробыв там минут десять-пятнадцать, Горький потребовал, чтобы его оставили наедине с четырнадцатилетним мальчиком, вызвавшимся рассказать ему «всю правду». Через сорок минут Горький вышел со слезами на глазах [201] .
Однако Олег Волков, который тоже был на Соловках во время визита Горького, пишет, что писатель
«глядел только в ту сторону, какую ему указывали» [202] .
201
Лихачев, «Книга беспокойств», с. 183–189.
202
Волков, с. 168.
И хотя история о мальчике появляется не только у Лихачева (согласно одной из версий, он сразу же после отъезда Горького был расстрелян), некоторые мемуаристы утверждают, что к Горькому не дали подойти ни одному заключенному [203] . Есть сведения, что впоследствии все письма лагерников Горькому перехватывались администрацией и что по крайней мере один из их авторов был уничтожен [204] .
В. Э. Канэп, бывший чекист, ставший заключенным, даже утверждал, что Горький посетил штрафной изолятор на Секирке, где сделал запись в контрольном журнале. Один из московских руководителей ОГПУ, сопровождавших Горького, написал там:203
Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть третья, гл. 2 (Мал. собр. соч., т. 6, с. 42–44); Хьетсо, с. 245.
204
Солженицын, там же; Хьетсо, с. 243–254; Ю. Бродский, с. 324–330.
«При посещении мною Секирной нашел надлежащий порядок».
Ниже, по словам Канэпа, Горький добавил:
«Сказал бы — отлично» [205] .
Хотя мы не можем установить в точности, что именно Горький сказал и сделал на острове, мы можем прочесть очерк, написанный им впоследствии. Горький хвалит в нем красоту соловецкой природы, описывает живописные монастырские здания и их живописных обитателей. Плывя к острову на пароходе, он даже разговорился с соловецким монахом.
205
Ю. Бродский, с. 326; Чухин, «Каналоармейцы», с. 36.
«А начальство как относится к вам?» —
спросил Горький.
«Начальство тут желает, чтобы все работали. Мы — работаем», —
ответил монах [206] .
Горький с одобрением пишет об условиях жизни заключенных, явно желая внушить читателю, что советский трудовой лагерь — совсем не то же самое, что царская тюрьма. В комнатах женщин, пишет он,
«по четыре и по шести кроватей, каждая прибрана „своим“, — свои одеяла, подушки, на стенах фотографии, открытки, на подоконниках — цветы, впечатления „казенщины“ — нет, на тюрьму все это ничем не похоже, но кажется, что в этих комнатах живут пассажирки с потонувшего корабля».
206
Горький, Собрание сочинений, т. XI, с. 291–316. Все цитаты из Горького о Соловках взяты из этого источника.
На торфоразработках трудятся
«здоровые ребята в холщовых рубахах и высоких сапогах». Горький встречает и нескольких «политических».
«Это контрреволюционеры эмоционального типа, „монархисты“, те, кого до революции именовали „черной сотней“», —
пишет он. Когда они говорят ему, что их арестовали несправедливо, он предполагает, что они лгут. В одном месте очерка видится намек на легендарную встречу с четырнадцатилетним мальчиком. Какой-то
«молодой человек „мелкого калибра“»
подал ему сложенный лист бумаги. Но другие заключенные закричали:
«Это — шпион!».
Но не только условия жизни делали Соловки в глазах Горького лагерем нового типа. Пассажиры и пассажирки «с потонувшего корабля» не просто довольны и здоровы — они играют главные роли в грандиозном эксперименте преобразования преступных и антиобщественных личностей в полезных членов советского общества. Горький подхватил идею Дзержинского о том, что лагеря должны быть не только средством наказания, но и «школами труда», перековывающими правонарушителей в работников, в которых нуждается новая советская система. Конечная цель эксперимента, который
«дал уже неоспоримые положительные результаты», —
«уничтожить тюрьмы для уголовных».
«Если б такой опыт, как эта колония, дерзнуло поставить у себя любое из „культурных“ государств Европы, — пишет Горький в конце очерка, — и если б там он мог дать те результаты, которые мы получили, государство это било бы во все свои барабаны, трубило во все медные трубы о достижении своем в деле реорганизации психики преступника».
Мы же «по скромности нашей» не умеем писать о своих достижениях.