ГУЛАГ
Шрифт:
Януш Бардах писал:
«Не двигаться было рискованно. Когда нас считали, мы подпрыгивали, притоптывали на месте, охлопывали себя, чтобы сохранить тепло. Я беспрерывно шевелил пальцами ног, сжимал и разжимал кулаки… Прикоснешься голой рукой к металлу — оставишь на нем кожу. Ходить в баню было крайне опасно. А если у тебя понос и ты присел на снегу, рискуешь остаться так навсегда». Поэтому некоторые заключенные предпочитали пачкать кальсоны. «Работать с ними рядом было противно, а вечером в палатке, когда мы начинали согреваться, вонь поднималась невыносимая. Таких людей нередко били и выкидывали наружу» [774] .
774
Bardach, с. 233–234.
Некоторые виды общих работ были хуже других из-за условий, в которых оказывались
«Шахтер становится своеобразной большой сосулькой с устойчивым и длительным переохлаждением всего организма. Через три-четыре месяца такой адской работы наступает массовое заболевание скоротечной чахоткой, от которой более половины зэков уходят на тот свет или становятся туберкулезными…» [775] .
775
Сулимов, с. 57.
Исаака Фильштинского в Каргопольлаге поставили на работу, которая зимой была одной из самых неприятных, — сортировать лес в сортировочном бассейне с горячей водой, которая подавалась с электростанции.
«Поскольку в ту зиму в Архангельской области стояли устойчивые морозы в сорок-сорок пять градусов, над бассейном все время висел густой пар, — вспоминает он. — Было одновременно и очень сыро и холодно… Работа была не очень тяжелая, однако через тридцать-сорок минут все тело пронизывала и обволакивала сырость, оставляя изморозь на бороде, усах и ресницах и проникая до самых костей сквозь жалкую лагерную одежонку».
Но хуже всего приходилось зимой тем, кто работал в лесу. Мало того что было холодно — мог налететь жестокий неожиданный буран, подобный тому, в какой попал Януш Бардах на Колыме, работая в карьере. Вместе с другими заключенными и конвоирами он возвращался в лагерь вслед за сторожевыми собаками, держась за общий канат:
«Я не видел ничего дальше спины Юрия. Я вцепился в канат, как в спасательный круг… Никаких ориентиров видно не было, я понятия не имел, сколько нам еще идти, и был уверен, что нам не добраться до лагеря. Вдруг я почувствовал под ногой что-то мягкое — это был заключенный, который отпустил канат и упал. „Стойте!“ — заорал я. — Но какое там — никто меня не слышал. Я нагнулся и потянул упавшего за руку. „Вот, держи!“ Я попытался вложить ему в руку канат. Бесполезно. Рука, когда я ее отпустил, упала на снег. Резкая команда Юрия заставила меня двинуться дальше…».
Когда бригада Бардаха вернулась в лагерь, в ней не хватало трех заключенных. Обычно
«тела тех, кто не дошел, находили только весной — часто в какой-нибудь сотне метров от зоны» [776] .
Стандартная одежда плохо защищала от непогоды. В 1943-м, например, в перечень вещевого довольствия, установленный НКВД, входили летняя рубаха (на два сезона), летние шаровары (на два сезона), ватная телогрейка (на два года), ватные шаровары (на полтора года), валенки (на два года) и нательное белье (на девять месяцев) [777] . На практике даже этих скудных комплектов на всех не хватало. Прокурорская проверка двадцати трех лагерей в 1947 году обнаружила
776
Bardach, с. 232–233.
777
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 141.
«крайне неудовлетворительное обеспечение заключенных одеждой, бельем и обувью».
В Красноярском лагере менее чем у половины заключенных была теплая обувь. В Норильлаге на Крайнем Севере теплой обувью было обеспечено только 75 процентов лагерников, теплой одеждой — 86. В Воркутлаге, тоже расположенном за Полярным кругом, валенки были только у 48 процентов заключенных, белье в некоторых подразделениях — только у 35–30 [778] .
В отсутствие казенной обуви людям приходилось что-то изобретать. Плели лапти из лыка, делали обувь из старых телогреек, из автопокрышек. В лучшем случае в этих штуковинах было трудно ходить — особенно по глубокому снегу. В худшем — они пропускали влагу и холод, практически гарантируя обморожение [779] . Вот как Элинор Липпер описывает самодельную обувь под названием «ЧТЗ» (от «Челябинский тракторный завод»):
778
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 4547, л. 109–126.
779
См.,
например, Жженов, с. 69.«Они были сделаны из слегка подбитой войлоком и простеганной мешковины. Высокие и широкие голенища доходили до колен, а внизу носы и пятки обшивались клеенкой или дерматином. Подошва — три куска старой автомобильной шины. Все сооружение привязывается к ступне бечевкой и другой бечевкой перетягивается под коленом, чтобы внутрь не попадал снег… После дня носки они делаются совершенно покоробленными, и дряблые подошвы гнутся по-всякому. Ткань вбирает влагу с невероятной быстротой, особенно если на обувь пошли мешки из-под соли…» [780] .
780
Lipper, с. 135.
Другой бывший заключенный вспоминает сходные приспособления:
«Пальцы ног с боков были свободны. Невозможно было сделать так, чтобы ткань плотно прилегала к ступне, поэтому пальцы ног легко было обморозить».
Он действительно обморозил в этой обуви ступни, что, по его мнению, спасло ему жизнь, поскольку его освободили от работы [781] .
Заключенные по-разному пытались бороться с холодом. После работы люди спешили в бараки и теснились вокруг печки, подходя к огню так близко, что загоралась одежда:
781
George Victor Zgornicki, из магнитофонной записи, присланной автору.
«В нос бил едкий, отвратительный запах горящего тряпья» [782] .
Греться среди дня некоторые считали опасным. Исаака Фильштинского опытные лагерники предупреждали, что при работе на холоде нельзя подходить ни к костру, ни к печке: из-за резких перепадов температуры можно заработать воспаление легких.
«Человеческий организм так устроен, что, как бы ни было телу холодно, оно приспосабливается и привыкает. Этому мудрому правилу я следовал в лагере всегда и никогда не простужался» [783] .
782
Petrov, с. 178.
783
Фильштинский, с. 39.
Лагерное начальство должно было делать определенные скидки на холод. Согласно правилам, в некоторых северных лагерях заключенные получали добавку к пайку. Но добавка, как явствует из документов за 1944 год, могла составлять всего 50 граммов хлеба в день, что, конечно, не является достаточной компенсацией за страшную стужу [784] . Теоретически, когда было слишком холодно или надвигался буран, заключенных не должны были выводить на работу. Владимир Петров пишет, что в годы правления Берзина на Колыме заключенные шли на работу лишь при температуре выше —50. Но зимой 1938—1939-го, после смещения Берзина, работали и в более сильный мороз. Проследить за исполнением инструкции, пишет Петров, заключенные не могли: единственным обладателем термометра на прииске был начальник лагеря. В результате «за зиму 1938–1939 гг. только три дня были объявлены нерабочими из-за холода, тогда как предыдущей зимой таких дней было пятнадцать» [785] .
784
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1, д. 713.
785
Petrov, с. 208.
Другой свидетель, Казимеж Зарод, вспоминает, что в его лагере во время Второй мировой войны работали при температуре —49 °C и выше. Один раз его лесозаготовительной бригаде было велено возвращаться в зону среди дня: температура упала ниже —53.
«Как бодро мы собрали инструменты, построились в колонну и двинулись в лагерь!» [786]
Бардах пишет, что на Колыме в военные годы температурный порог равнялся —50,
«при этом охлаждение за счет ветра во внимание не принималось» [787] .
786
Zarod, с. 114.
787
Bardach, с. 233.