Гулять по воде

– Чтой-то так? – удивляется Афоня.

– Вода из вашего озера никуда не годна, – объясняет секретарь, а сам по опаске к двери отодвигается – вдруг богатыри за дивное озеро обидятся. – В Гренуе ее для полива улиц от жаркой погоды применяли. Да к тому же усыхала в трубе, и совсем ее мало на ту сторону перекачивалось.

А Ерема вместо обиды вдруг расхохотался во всю свою богатырскую силу. За ним Афоня глотку широко разинул, смеется гулко, и Никитушка заливаться стал. А милиционерия тоже подсмеивается, только не знает к чему. Секретарь смотрел на них, смотрел и не вытерпел, даже надменность себе на время вернул:

– В чем причина сего веселья? – спрашивает.

– А что, господа заморские, – говорит тут Ерема, – облапошились на дивном озере? Не домыслили со всей своей просвещенностью? Вода из святого озера на барыш не меняется, враз скисает и усыхает. Теперь знайте это.

– У этой воды много зловредных свойств, – покачали головами заморские богатыри, – сие же самое вредное из всех.

А Ерема опять к секретарю интерес обращает:

– Еще нам угодно выведать у господина Дварфинка, не будет ли у него недовольства насчет веревочной фабрики?

Секретарь выслушал это тревожно и тут же скрылся в дому, а как обратно пришел, так у него слово с делом расходилось.

– Недовольства не будет, – докладывает, – эта фабрика тоже одно разорение приносила, и господин Дварфинк давно хотел ее закрыть.

А сам рылом такое недовольство высказывает, что и горох есть не надо.

– Ну тогда пусть он сильно не огорчается, – говорит Ерема, – мы ему тут поможем и фабрику эту у него купим по соглашению, пускай только документы представит.

Секретарь опять удалился, а вернулся с бумажкой, и на ней цифры в ряд стоят.

– Вот денежное выражение фабрики, которое господин Дварфинк согласен от вас принять.

Ерема в бумажку заглянул, достал из кармана карандашик, послюнил и отчекрнул все нули.

– Вот, – говорит, – теперь и мы согласны. А вдобавок мы ему готовой продукции с фабрики бесплатно отвесим, сколько ему потребно. Пусть документы присылает.

Секретарь уже смотрел безумно, а отправившись, на сей раз ходил долго, заждались его совсем. Заморские богатыри и то соскучились, хоть были всем переговором возмущены. Но не впустую ходил, а вернулся со всем контрольным пакетом и Ереме вручил.

– Теперь фабрика ваша, – сказал, будто плюнул.

А Ерема ему бумажку из кармана в обмен протянул.

– И цена ваша.

Тут Никитушка встрял с интересным вопросом:

– А не подумал ли этот господин Дварфинк, что мы его хотим подвесить на готовой продукции с фабрики?

Секретарь обратил к поповичу фасад, а там у него одна беспокойная мучительность и жестокая невысказанность. Так и не сказал ничего, ушел опять в надменном виде.

– А мы разве хотели его подвесить? – удивился Афоня.

– Вот и я говорю, – ответил Никитушка.

А Ерема заморским богатырям сообщает:

– Вот как у нас на Руси дела миром делаются.

Те проворчали что-то, да никто не разобрал, в каком смысле.

Тут Ерема обратно к милиции обращается:

– Видите, мы люди мирные, и возражений к нам у заморских служащих нет. Расходитесь теперь, что ли, чего вам за нами ходить.

Милиционерия половиной усмехнулась, а половиной тоже разворчалась, но начальник их тут же в единство привел:

– Да мне, – говорит и под фуражкой чешет, – эти господа заморские, по совести сказать, тоже чирей на заднице. За державу, понимаете, обидно.

И своих всех увел. А заморские богатыри в другую сторону потрусили.

Тогда Афоня пот со лба утер и говорит:

– Ох и трудная же это работа, родимую землю от супостата очищать.

А Никитушка на радостях свистнул в малую силу, и от этой радости с дома иноземного советника балкон обвалился. Ерема на поповича посмотрел да сказал строго:

– Не шали.

LII

Господин иноземный советник Дварфинк после такой унизительности к Кондрат Кузьмичу на другой день прибежал и все возражения с недовольством ему предъявил. А Кондрат Кузьмич его утешить ничем не мог и пребывал в рассеянности, оттого как в Кудеяре теперь разные толки ходили про восставший из дивного озера город. Кондрат Кузьмичу это было тревожно и невразумительно, а больше всего то, что кудеярцы всю свою квелость вдруг растеряли и будто угорелые стали, куда там Щекотуну до такой бодрости. А иные против заморских мастеров-умельцев возмутительно кричали и за отеческую доблесть, точно опять бунт какой затевали.

– Ваше население, Кондратий, – укоряет его советник Дварфинк, – переходит черту дозволительного непослушания, а вы не принимаете никакого действия.

– Да ведь я вас упреждал, – отмахивается Кондрат Кузьмич, – бессмысленный и беспощадный народ этот нужно держать в черном теле. А вы мне про мировую культурность излагать изволили, которая из бунта родилась. Теперь пожинайте.

– Ваше население слишком нафантазировано и предрассудно, чтобы доверять ему непослушание, – говорит господин Дварфинк, – теперь я это понимаю. На улицах толпа бредит каким-то чудом. Разительная бессмысленность. А вам, Кондратий, в таком положении никак не следовало бросать в тюрьму вашего соперника. Этим вы лишаете население свободного и разумного выбора.

А Кондрат Кузьмич на это зубами клацнул недовольно.

– Я, – говорит, – разбойные рыла сажал и буду сажать как мне угодно.

– Это заказное дело с политическим духом, – отвечает советник, – вам нужно отказаться от него для следующих преобразований народной жизни.

– А вот не откажусь! – заявляет Кондрат Кузьмич и желтыми глазами азартно блещет.

– Если не хотите видеть вашего Горыныча здесь, отпустите его в Олдерляндию, на политическое убежище. Так вы не до конца потеряете свое лицо между культурными народами.

– Нечего ему там делать, – злобствует Кондрат Кузьмич, – с таким некультурным рылом. А в кудеярской тюрьме ему самое место.

– Мне кажется, – говорит тут советник Дварфинк, напустив холоду, – мы с вами вновь теряем консенсус, Кондратий. Мне нельзя далее оставаться в такой обстановке.

– Покидаете нас? – без интереса спрашивает Кондрат Кузьмич.

– Но я вернусь с усилением, – обещает советник. – Этого невозможно так оставить, ради всей мировой культурности.

– А с рабочими вашими что прикажете делать?