Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

В том, как Гаршин описывал интерьеры для тайных свиданий, виден ценитель красоты и удобства. В мае влюбленные уехали в Москву, и здесь, у друзей Гаршина, нашлись комнаты с интерьером и милыми деталями, создававшими обособленный от реального мрака уголок.

«Светло: окно широкое — в небо и на реку.

Слева поперек — кровать карельской березы. По стенке диван, карельской же березы с бронзой.

Перед ним стол. Ландыши, кекс, чай светлый…

Шкаф — книги — много книг: много стихов.

Люстра елизаветинская с синим стеклом и наивными подвесками».

Анна, несмотря на полный ужас ее тогдашней жизни, оттаивала рядом с Гаршиным:

За ландышевый май в моей Москве кровавой Отдам я звездных стай сияние и славу.

А вот стихи, посвященные В.Г.:

Из каких ты вернулся стран Через этот густой туман? Или вижу я в первый раз Ясный взор прощающих глаз?

Казалось бы, с арестом сына огонь радости жизни для Ахматовой навсегда померк. Но по каким-то неисповедимым законам творчества трагедия тридцатых годов словно высекла искру из кремня, и пламя ее творчества взметнулось высоко и торжествующе, несмотря на разрушенный семейный очаг, на мучительные тюремные очереди, на постоянное ожидание ареста. Молнии творчества вызывают столкновения жажды жизни, молодости, влюбленности с тяжким бременем трагических обстоятельств. Вопль существа, заживо погребаемого.

Анна рвется к счастью и уже этим — виновата. Есть «гражданский муж» Пунин, но сын в ссылке. У нее ландыши и чай с лимоном в стакане, а у тюремных ворот рыдают голодные старухи… Анна Андреевна как бы раздваивается, и та часть, что жаждет быть просто счастливой женщиной, не прощает другой — измученной, скорбной — радости этих мгновений.

Мотив вины и прощения, преследующий Ахматову, звучит с новой силой:

За всю неправду, сказанную мною, За всю мою возвышенную ложь Когда-нибудь я казни удостоюсь, Но ты меня тогда не проклянешь. Но ты, меня любивший столько весен, Но ты, меня обретший в мраке сосен, Мне ведомо, что ты меня поймешь.

Обращение безадресное — к Любящему и Понимающему. Вернее — к тому Главному, кто собрал в себе самые лучшие черты Возлюбленного Ахматовой. С миру по нитке, с бору по сосенке — вот и набралось строительного материала на монумент Идеала. Идеальный возлюбленный Ахматовой — образ собирательный, но каждая из его составляющих в какой-то момент подарила ей иллюзию женской радости. И почти каждый в свою очередь был обманут ею и предан.

В сентябре 1938 года произошел окончательный разрыв Ахматовой с Пуниным: она объявила, что полюбила другого. В который раз эта сцена повторяется в ее жизни: плачущий мужчина, молящий не оставлять его, и она, в эти мгновения помнящая лишь его прегрешения, слабости, недостатки, за которые «бывший» справедливо отлучается от божественной персоны возлюбленной. О, эти записи в дневнике Пунина 1914 года! Вот когда они пришлись кстати. Истеричка, кривляка, похожа на мертвеца… сам же писал, не отвертишься. И в этих-то словах — его подлинное отношение к Анне! А постыдная трусливость в свиданиях в его доме? Выискивание «улик»? Разве такова безоглядная, слепая любовь? Анна Андреевна смогла убедить себя в этом — она всегда умела отбрасывать без особой боли отработанный материал. Сумела и на этот раз.

Ахматова осталась в квартире Пунина в Фонтанном доме, но жила теперь не в кабинете Николая Николаевича, а в бывшей детской. «Гаршин приходил к ней в эту комнату, — вспоминает дочь Пунина. — Это был трогательный и милый человек, с такой необычной деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью».

Годовщину веселую празднуй — Ты пойми, что сегодня точь-в-точь Нашей первой зимы — той, алмазной — Повторяется снежная ночь…

Стихи написаны в 1939 году — к годовщине начала романа с Гаршиным. Фантастичен ничем не удержимый порыв Ахматовой не просто к жизни — к излюбленной ее Музой любовной теме. Ведь было уже далеко не до веселья! И она сопротивлялась, как могла, боясь надвигающегося на нее хаоса, прячась за любовными иллюзиями, юными чувствами.

Второй арест сына и все перевернувший страх за его жизнь загнали Анну в перманентный ужас. Гаршин видел, как погружается во мрак сознание Анны, задыхающееся в душегубке беды. Кошмар его собственного домашнего бытия, умноженный на беду Анны, подтачивал силы. А он был вовсе не железный, этот тонкий эстет, живущий в постоянном аду.

Вальяжный профессор, умеющий быть ироничным, желчным, страстным; человек, занимающийся отнюдь не простым делом, говорящий о себе шутливо: «Режу мертвых и смотрю, какой они губернии», стал крайне сентиментальным, легко впадающим в меланхолию, часто роняющим слезы.

Тонкая нервная организация была у него наследственной. Друзья вспоминали о Всеволоде Гаршине: «Плакал от умиления и восторга» при чтении «Евгения Онегина». Узнав о предстоящей казни народовольцев, «рыдал, дошел чуть не до обморока». После ссоры с матерью «не мог сдержать слез, ими захлебнулся». В семилетнем возрасте Владимир пережил потрясение от самоубийства отца — Георгия Михайловича Гаршина, застрелившегося почти на его глазах. В 1930 году он схоронил свою двоюродную сестру, Наталью Евгеньевну Гаршину-Энгельгардт, повторившую смерть их дяди Всеволода Михайловича Гаршина в 1888 году, случившуюся через несколько месяцев после рождения Владимира Георгиевича и потрясшую всю мыслящую Россию.

Гаршин в полной мере ощущал ту страшную интенсивность духовной и душевной жизни, которая сжигала Ахматову, и одновременно чувствовал на себе гнет ее раздражительности, легко вспыхивающего гнева, мании преследования, обострившихся в страшные месяцы ожидания приговора сыну.

— Поймите же, Володя! Я не человек сейчас. Я — машина для страданий. И если я упрекаю вас за невнимательность ко мне, так это оттого, что все внимание мира не заставит меня забыть о сыне. Я больна! Я не в себе! Уйдите! Уйдите! — Она разбросала таблетки, принесенные Гаршиным. Выбила у него из рук стакан с каплями валерианы.

Он рухнул на диван, уронил голову в ладони. Скорбные всхлипы остановили истерику Анны.

— Милый, я знаю, я мучаю вас раздражительностью! — Анна обняла вздрагивающие плечи Владимира. — Я распущенная истеричка! Если хотите — это диагноз. Я хорошо помню моменты, когда оступалась — я лгала, была эгоисткой. Моя проклятая память уничтожает меня, казнит ежесекундно… Простите…

Он повернул к ней мокрое от слез лицо, взял за руки, покрыл худенькие кисти поцелуями.

— Вы — моя радость, моя жизнь… Без вас… — Он всхлипнул, закрыл глаза платком.

Гаршин успокоился, выпив принесенного Анной чая, но какая-то гнетущая мысль все еще не покидала его.

— Выслушайте меня, Анна… Терзаю себя я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с вами, совсем с вами, только с вами. Но честное слово, без всяких фраз, прийти к вам я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова. Хорошо, я перешагну, я приду. Но перешагнувший я вам буду уже не нужен!

— Не можете перешагнуть через страдания жены? Не можете отвоевать свободу? — Анна нарочито рассмеялась. — Нет, дорогой мой, об этом не беспокойтесь. Судьба распорядится сама, кому и с кем быть… Знаете, недавно я встретила цыганку, и она совершенно определенно предсказала мне, что вы будете любить меня до самой смерти. Вы — именно вы!

Да, Анна верила цыганкам, снам, предсказаниям, своим предчувствиям. То, что сбывалось, вносилось в анналы доказательств ее магической власти. Как точно это углядел в ней тогда Амадей…

Страдающий от невозможности «перешагнуть» через мучения жены, грозившей убить себя, Гаршин тем не менее не заронил в Ахматову и тени сомнения в своей верности ей. Два года он, выбиваясь из сил, старался поддержать Анну: как и обещал — «носил ее на руках». Обеспечивал ей прокорм, таскал в муфте горячие судки с едой из больничной столовой, следил за здоровьем, переписывал стихи для так и не состоявшейся публикации в «Московском альманахе». А главное — был рядом, поддержкой и спасением от одиночества.