Гумилёв сын Гумилёва
Шрифт:
Рядовой Гумилев, скромный боец-зенитчик, оказался счастливее своего блистательного отца. Лев Николаевич воевал в тех краях, о которых Николай Степанович только мечтал. Прапорщик Гумилев был лишь на границе Восточной Пруссии и в юго-восточной Польше. Весь боевой путь рядового Гумилева пройден уже за Вислой, в западной Польше и восточной Германии. «Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия одновременно с лучшими полками Англии и Франции вступит в Берлин», — писал Михаилу Лозинскому Николай Гумилев 2 января 1915-го. «Я участвовал в 3 наступлениях: а) освободил Зап. Польшу, b) завоевал Померанию, с) взял Берлин, вернее, его окрестности», —
ДВЕ ВОЕННЫЕ ЗАГАДКИ
И все-таки Николай Гумилев был солдатом совсем другой войны. Офицеры кайзеровской Германии и царской России сохраняли еще представление о «правилах» войны, видели друг в друге людей, еще не уничтожали мирное население, еще не ведали ожесточения войны тотальной. Николай Гумилев не слышал о немецких зверствах. Взятие Берлина виделось ему праздником, радостным торжеством: союзные войска вступают в неразрушенную вражескую столицу, по Фридрихштрассе шагают казаки, канадцы, сипаи, сенегальцы…
В 1945-м Берлин, наполовину разрушенный американскими бомбардировщиками и советской артиллерией, возьмут не сипаи и сенегальцы, а русские пехотинцы и танкисты. Советские бойцы будут выжигать подвалы домов трофейными фаустпатронами. Боевые орудия будут сносить целые здания, погребая их защитников под грудами кирпича и битого камня: «Кровь фашистских псов пусть рекой течет!»
Настало время расплачиваться кровью за кровь, смертью за смерть. Советские фронтовые и армейские газеты выходили под лозунгами вроде этого: «Страшись, Германия, в Берлин идет Россия». Некогда многочисленное немецкое население западных областей Польши вскоре перестанет существовать так же, как немецкое население Восточной Пруссии, где немецкие офицеры, по свидетельству Юрия Озерова, убивали собственных жен и детей, а затем стрелялись сами.
В Берлинской операции 31-я дивизия Резерва Главного командования усилила ПВО 3-й общевойсковой армии генерал полковника Горбатова. Гумилеву не пришлось увидеть ни Зееловских высот, ни укреплений Берлина. 3-я армия шла во втором эшелоне советского наступления, она должна была обойти Берлин с юга, помогая замкнуть кольцо окружения. Немцы пытались пробиться на запад, чтобы сдаться американцам, а не русским. Забыв азы военного искусства, они бросались на русские позиции не цепями – колоннами, а опытные советские пулеметчики и артиллеристы их просто расстреливали.
Гумилев, вообще мало писавший о боях, упоминает немецкую контратаку под городом Тойпицем и не забывает о своих заслугах («я поднял батарею по тревоге»), так и не отмеченных начальством. Наградами Гумилева обходили. Он получил только две медали – «За взятие Берлина» и «За победу над Германией», а также грамоты-благодарности за Штаргард и Берлин. Хотя весной 1945-го награждали щедро. Можно предположить, что Гумилева обходили наградами как репрессированного? Сам Гумилев считал иначе: «К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Финкельштейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений».
Ольга Новикова уточнила в Центральном архиве Министерства обороны имя командира 3-й батареи 1386-го полка: Финкельштейн Соломон Моисеевич. Финкельштейн был намного моложе Гумилева, ему исполнилось всего двадцать два года, но молодость офицера для Красной Армии 1945-го – явление обычное. Финкельштейн к тому времени лично сбил пять немецких самолетов и стал кавалером ордена Красной Звезды. Почему он не давал ходу Гумилеву, мы не знаем. Возможно, дело было в иррациональной антипатии вроде той, что способствовала первому конфликту Гумилева и Бернштама. В письме Гумилева к Эмме Герштейн от 12 апреля есть намеки на какие-то неприятности:
«Ваше письмо вывело меня на несколько часов из мизантропии. Я отвык от хорошего отношения…»С военной службой Гумилева связаны две загадки. Первая – полное отсутствие военных фотографий. Фронтовики в Германии очень любили сниматься. Правда, Гумилев до начала шестидесятых вообще очень редко фотографировался, но неужели же он за несколько месяцев уже сравнительно спокойной службы в советской оккупационной зоне не мог найти время и возможность сфотографироваться как положено: на фоне обломков сбитого немецкого самолета, чтобы был виден украшенный крестом или свастикой борт поверженной вражеской машины. Лучше всего было сняться в военной форме, с медалями, в окружении боевых товарищей.
Другая загадка – отсутствие сведений о тех самых боевых товарищах. Лев Николаевич был человеком общительным, повсюду умел заводить если не друзей, то приятелей, знакомых. Но о его армейских друзьях не известно ничего. Разгадку надо искать во фронтовых письмах рядового Гумилева.
Из письма Льва Гумилева к Ольге Высотской, вторая половина апреля 1945: «Мои мечты целиком связаны с возвращени ем домой. <…> Я хочу посидеть за столом и, главное, я хочу общаться с людьми, для которых существуют искусство и наука, духовная жизнь и творчество».
Среди однополчан Гумилева не было хоть сколько-нибудь образованных людей. Самый грамотный из них, старший лейтенант Финкельштейн, окончил техническое училище. Рядовые и сержанты были в большинстве простыми рабочими или крестьянами-колхозниками. Все, что так увлекало Гумилева, было им чуждо. Что ему оставалось делать? Только приспосабливаться, чтобы сойти за своего: «Мне иной раз кажется, что у меня самого остались только условные рефлексы».
«Я был со своим народом и переживал то, что переживал мой народ». Лев Николаевич в интервью 1990 года почти повторяет слова Ахматовой. В самом деле, был с народом, но свободное время предпочитал проводить в компании людей образованных, даже если ими были уцелевшие немецкие интеллектуалы. А ведь он сам был одним из тружеников войны, простым русским солдатом. Но к самоидентификации «Я русский солдат, и отец мой был солдатом» Гумилев придет только много лет спустя, уже в конце жизни.
Победу Гумилев встретил под Берлином. Вскоре он начал тяготиться военной службой. В уже известном нам письме к Харджиеву Гумилев, похваставшись своими военными успехами, неожиданно начинает сетовать если не на судьбу, то на нерадивость начальства: «…в мирное время приходится тяжело… Согласно указу от 9/V42 года лиц, имеющих высшее образование и специальность, в рядовых держать не следует… А сейчас тем более – мирное время. Если бы к командиру части п.п. 28807 поступил вызов меня, то я был бы немедленно отпущен. И мог бы вернуться домой, к литературе и науке…»
Летом Гумилев скучал все больше, даже погода в Германии казалась ему слишком холодной (быстро же он позабыл Норильск и Нижнюю Тунгуску), а жизнь казалась вовсе безрадостной. «Ваши и Ориковы письма – мое единственное утешение в чрезвычайно бесцветной жизни», — писал Гумилев Ольге Вы сотской, матери «брата Орика».
Вообще с Орестом Высотским и его семьей Гумилев одно время связывал надежды на будущее. В марте 1945-го он перевел Ольге Высотской деньги (свою зарплату за четырнадцать меся цев в экспедиции). Пусть купит корову, «дабы, когда мы с Ори ком после войны начнем отдыхать, было бы с чего начать хозяйство». Кажется, в первый и последний раз Гумилев собирался перебраться в деревню. И позднее именно Высотской, а не Ахматовой, он отправлял посылки с трофеями, надо сказать, довольно скромными. Однажды он послал ей часы, брюки, платье и «белую мануфактуру».