Гусарский монастырь
Шрифт:
Долго не спали в ту ночь в пентауровском доме двое людей: Леня, вкусившая отравы сцены, и сам хозяин, домечтавшийся до полного торжества над Гете и Шекспиром.
Ранним утром Людмила Марковна с Леней укатили в Баграмово: репетиции новой трагедии должны были начаться через три дня, и Людмила Марковна ни минуты не хотела проводить без надобности в рязанском доме.
Глава XIX
«Стрелы любви», или, как перекрестил их Возницын, «Поленья любви» вызвали в городе много разговоров; главным центром их служила, разумеется, Леня и ее исполнение
Особенно горячим ее сторонником оказался Светицкий. Всю ночь после спектакля ему грезились сны, в которых в разных образах — то грустная, то радостная — являлась ему Эсмеральда, и сердце его ныло от сладкой истомы.
Недавнее увлечение Соней стало казаться ему жалким и непонятным. Утром он так много говорил о Леонидовой, что Курденко, слушавший его с легкой улыбкой, наконец спросил:
— В Рыбное-то мы, кажется, больше не поедем?
Светицкий покраснел.
— Отчего же, съездим как-нибудь! — ответил он. — Скучно только там очень… Вообще Сонечка — не моя героиня… — не без некоторого усилия дополнил он.
— Ого?! — воскликнул Курденко. — Браво! Мы начинаем прозревать!
— Нет, в самом деле! — продолжал Светицкий. — Она очень милая и хорошенькая барышня, но нет в ней ничего возвышенного, глубокого…
— Как у Леонидовой?… — в тон ему вставил Возницын и расхохотался. — Эх вы, птенчик, и тут идеализировать уже начинаете?
— О, изменник! О, противный мужчинка! — произнес, качая головой, Радугин.
— Ничего я не идеализирую, а говорю только о том, что вижу. И совсем не изменяю никому!
— Нет, пентауровское полено его таки крепко зашибло! — заявил, поглядев на него, Костиц. — Ну-ка, выворачивай душу, млад-вьюнош!
— Сознаться, оно всегда лучше… — сказал Курденко.
— Не в чем мне сознаваться, убирайтесь вы!… — буркнул под общий смех Светицкий и поспешил улизнуть от развеселившихся товарищей.
В домике у Шилина с утра заседала целая компания: были здесь Зайцев, Агафон со Стратилатом, Белявка и Тихон.
Стратилат повествовал, как они с Агафоном бегом помчались вчера из театра, сшибли с ног впотьмах по дороге какого-то прохожего, затем Агафон перемахнул через забор, влез через окно в свою горенку и только что успел улечься в постель — раздался стук в наружную дверь.
Стряпка пошла отворять, и через минуту-другую в комнату Агафона с поднятой свечой в руке вступил полураздетый отец Михей и за ним матушка с остальными домочадцами.
— Да он здесь? — произнес отец Михей.
— Не он: это чучело на кровати положено! — взволнованно ответила Маремьяна Никитична, отстраняя мужа; она подошла к кровати и сдернула с лица спавшего одеяло.
— Ну он и есть… — сказал отец Михей. — Что тебе пригрезилось?
Матушка стояла, выпучив и без того огромные глаза свои.
Агафон сделал вид, якобы проснулся, протер глаза руками и сел.
— Что надо? — спросил он.
— Где ты был? — грозно спросила Маремьяна Никитична.
— Дома… — ответил Агафон и в ту же секунду получил оглушительную затрещину.
— И рожу дома накрасил?! — возгласила матушка, закатывая ему с другой руки такой же гостинец.
Тут только Агафон вспомнил, что он забыл разгримироваться.
Произошел «вопль и крик мног», по выражению Стратилата, кончившийся тем, что
Агафон заявил, что он намерен совсем уйти в актеры, и затем немедленно должен был спасаться бегством в окно от ухватившей железную кочергу родительницы.Слушатели, за исключением Зайцева и самого Агафона, хватались за бока и хохотали; особенно ржал и гоготал Тихон.
— Да ты что — видал разве? — спросил Шилин рассказчика.
— Я ж под окном сидел: любопытно ведь! — ответил тот. — Высунулась это она наружу, да и кричит ему вслед: «И Стратилатке твоему весь пучок выдерну — пусть только попадется на глаза!» А я встал да и говорю: «Извините, матушка, я и без вас уж обстригся!» — и он провел под общий смех ладонью по голове.
Тут только заметили все, что пучка, всегда красовавшегося у него на затылке и перевязанного белою тряпочкой, не было. Тихон даже завыл от удовольствия и шлепнул себя по ляжкам.
— Впрямь, стало быть, совсем порешил с духовным званием? — сказал Шилин.
— Совсем! — отозвался Стратилат. — Будет с меня, попел на все на двенадцать гласов, теперь на один свой петь буду!
— А ты, Агафон Михеич? — обратился хозяин к молча сидевшему бурсаку.
— И Агаша со мной! — ответил за него Стратилат. — Черт нас с ним веревочкой связал: вместе горе мыкать будем. Так, что ли, Агаша? — И он треснул по плечу товарища.
— Видно так… — отозвался тот.
— Без хлеба не будем сидеть! — продолжал Стратилат. — Эка меды какие, подумаешь, у попов разведены? Послаще их найдутся! Что тут: поп да дьячок и цена им пятачок!
— Дело, ребята, дело! — поддержал хозяин. — Нечего вам здесь киснуть, идите в Москву: толк из вас выйдет!
— Одобряешь?
— Очень одобряю. Поглядел я на вас вчера и прямо скажу — будет из вас прок!
— О?! — обрадовано воскликнул Стратилат и ткнул локтем в бок своего товарища. — Агаша, нос выше держи, слышишь?!
Тот улыбнулся, и что-то впрямь девичье мелькнуло в лице его.
— Сперва здесь поиграйте! — сказал Белявка. — Еще две трагедии за вами обещанных осталось!
— А жалованье барин нам положил? — поинтересовался Стратилат.
— Тебе приказал выдавать, а ему нет: он ведь так, из любопытства, играл! — Белявка кивнул на Агафона.
— Ну а мне сколько же?
— Десять карбованцев в месяц на ассигнации [15] . Жить и кормиться с нами будешь: харч нам ладный идет!
— Добре! — весело воскликнул Стратилат. — Жить можно! Только, Григорий Харлампыч, теперь и Агаше надо деньгу сыпать: у него ведь ни клюквинки — как у Иона!
[15] Три рубля на серебро.
— Поговорю, поговорю… — важно ответил Белявка.
— Однако, что же это закусить нам ничего не дают? — обеспокоился хозяин. — Мавра? — позвал он, но из кухни ответа не было. Шилин высунул голову между цветами в окно и громко и очень похоже промяукал: — Мау- ра… маура?…
— Чего вам? — отозвался из сарайчика голос Мавры.
— Да ничего, а как кошки отвечают? — крикнул Шилин. — Отвечать должна: Наум… Наум… — Он таким томным голоском и так верно передразнил кошку, что все гости захохотали.