Гусман де Альфараче. Часть первая

Вот я и говорю, что мне было обидно, уйдя в плаще, возвращаться без него, оставшись, как говорится, на бобах. Я покинул родной дом и полагал, что выкажу малодушие, если вернусь; это стало для меня вопросом чести. Смотри не вздумай и ты сказать: «Это для меня вопрос чести!» Ага, голубушка-честь, попалась мне в руки, теперь я сдеру чепец с твоей головы! Ужо потреплю твои космы, спуску не дам! Давно я на тебя зубы точу. Отомщу за все, наступлю тебе на глотку, сокрушу вконец.

О, если бы господу было угодно, чтобы я понял тогда же, а ты, тщеславный юнец, спесивый муж или безмозглый старик, хоть теперь уразумел, что такое честь, ради которой ты творишь безрассудства и покорствуешь бредням. Но еще не пришло время заняться гармонией к мелодии этих слов. А слово я свое сдержу, разоблачу эту ложную честь и раскрою тебе глаза. Дай срок, доберусь и до нее.

Итак, это стало для меня вопросом чести, и я сказал: «Поручаю себя господу, который хранит всех нас!» С тем я и пустился в дальнейший путь, решив направиться в Мадрид, где находился в ту пору королевский двор и собрался весь цвет страны: кавалеры Золотого руна [108] , гранды, вельможи, прелаты, дворяне — короче, вся знать, а главное, молодой, недавно обвенчавшийся король [109] . Мне казалось, что мой ум и наружность сразу покорят всех и стоит только появиться, как господа эти из-за меня чуть ли не в драку полезут.

108

…кавалеры Золотого руна… — Орден Золотого руна — один из самых почетных орденов, которым награждали только представителей древних знатных родов. Был учрежден в 1429 г. Филиппом Добрым, герцогом Бургундским. Название ордена объясняется намерением герцога предпринять крестовый поход в край, куда плавали мифические аргонавты за «золотым руном» — в Колхиду.

109

…недавно обвенчавшийся король. — По-видимому, речь идет о браке Филиппа II с Изабеллой Валуа в 1560 г.; королю тогда было тридцать два года.

О, сколько мыслей приходит на ум, как вспомню о тогдашней своей глупости! Как далеко от мечты до дела! Быстро мы стряпаем, жарим и варим в мечтах, тут все дается легко, зато на деле трудно! Мечта рисуется мне в виде прелестного ребенка, который скачет по ровному полю верхом на палочке, с пестрой бумажной вертушкой в руке; а дело — в образе старца, седого, плешивого, немощного и хромого, который на костылях пытается вскарабкаться на неприступную стену.

Разве я преувеличиваю? Поверь, так оно и есть. Как славно все идет, когда ночью, в темноте, беседуешь со своей подушкой. Но лишь взойдет солнце — все исчезает, как легкий туман летом. Одному богу известно, как тщательно я обдумывал и рассчитывал все, забывая про сон. Увы, то были замки, построенные на песке, фантастические бредни. Наступало утро, и все рушилось. Замыслов было много, но ни один не удался; все выходило наоборот, не так, как думалось. Все оказалось суетой, ложью, призраком, подделкой и обманом воображения, все обратилось в золу и угли, точно бесовский клад.

Я немедля пустился в путь, подобрав палку, чтобы держать хоть что-нибудь в руках. Мне казалось, что с ней я словно в плаще; правда, красы и тепла было от нее немного, а все же, когда я опирался на нее рукой, ноги шагали веселей.

Проехали двое верхом на мулах, и я подумал, что, может быть, если к ним пристроюсь, они меня угостят. Но думкою дурни богатеют, а рыба в реке — не в руке. Слуг при этих людях не было, ехали они не спеша и, как я вскоре убедился, выказать великодушие тоже не спешили. Я пустился вслед за ними и лиги через три увидел, что они устраивают привал. Боясь не поспеть, я так бежал, что едва переводил дух, — для слабых моих силенок их медленная езда оказалась довольно быстрой. Но путники не сказали мне ни слова, видно, от скупости; бывают же такие, что и плевка им жалко, ежели другому он на пользу. Эти скареды упорно молчали, не желая подбодрить меня. Хоть бы истории рассказывали, как тот каноник, — тогда я меньше бы чувствовал усталость, ибо разумная беседа в любых обстоятельствах питает душу, веселит сердце, поднимает дух, отвлекает от горестей, облегчает путь, утешает в скорби, продлевает жизнь — с нею пешеходу кажется, будто он едет верхом.

До постоялого двора мы добрались одновременно. Вид у меня, верно, был такой, что краше в гроб кладут. Но ради куска хлеба и бегом побежишь, и о гордости забудешь. Я из кожи лез: кланялся им, угождал, порывался завести мулов в конюшню и внести вещи в дом.

Но они сторонились меня, как зачумленного. Когда я заикнулся, что готов услужить им, один из этих сквалыг бросил:

— Убирайтесь прочь, сеньор щеголь, нечего путаться под ногами!

«О негодяи, богом проклятые, — сказал я себе. — Вишь, как обласкали!» Можно ли после этого ожидать, что они покормят меня? А если свалишься в пути, разве такие посадят тебя на мула?

Они расположились закусить. Я отошел в сторону и примостился против них на скамье, все еще надеясь, что и мне перепадет кусочек. Не тут-то было! Пока они ели, во двор зашел монах-францисканец, весь в поту от долгого пути. Присев отдохнуть, он вытащил из дорожного мешка небольшой хлебец и кусок сала.

От голода я совсем ослаб — хоть ложись да помирай; но стыд, а может, трусость, мешали мне просить вслух, и я молча, одними глазами умолял дать мне Христа ради хоть крошечку. Добрый монах внял моей мольбе и, словно речь шла о его жизни, с жаром воскликнул:

— Жив господь! Пусть останусь я без куска хлеба и нищ, как ты, но я накормлю тебя. Бери, сын мой!

О, неизреченная благость господня, вечная мудрость, божественное провидение, беспредельное милосердие! В недрах дикого утеса питаешь ты червя, и небесная щедрость твоя никого не оставляет в беде. Богатые, сытые по скупости не помогли мне, а помог нищий, убогий монашек.

Кто сам нужды не знает, тот чужой не замечает. Эти люди не пожалели меня, хотя видели, как я голоден, как молод и как, поспешая за ними, умаялся. А добрый монах разделил со мной трапезу и насытил меня. Кабы мой благодетель направлялся туда же, куда и я, он повел бы меня по пути истинному, но его путь лежал в Севилью.

Собираясь уходить, монах протянул мне оставшуюся половину хлебца и сказал:

— Ступай с богом! Будь у меня еще что-нибудь, я бы все тебе отдал.

Засунув хлеб за подкладку кафтана, я поплелся дальше. Ночь застала меня в трех лигах оттуда, у придорожного трактира. Там я поужинал этим хлебом всухомятку — некому уже было меня угощать. Вскоре к трактиру подошли и погонщики, здесь они обычно останавливались на ночлег. Хозяин велел мне идти спать на сеновал. Я повиновался и, еле живой от усталости, тотчас заснул.

Думаю, мне и без клятв поверят, что после такого легкого ужина я встал поутру с отнюдь не обремененным желудком. А когда захотел уйти, хозяин потребовал с меня один куарто за ночлег. Но денег у меня не было, заплатить я не мог. Подлый трактирщик вздумал стащить с меня кафтан добротного сукна. От такой напасти я света невзвидел и чуть не залился слезами. Один из бывших при этом погонщиков сжалился надо мной — знать, не все они богохульники и изверги — и сказал:

— Эй, хозяин, не трогай мальчишку, я заплачу.

Его товарищи спросили меня:

— Откуда ты, паренек, и куда идешь?

Мой заступник ответил им:

— Что вы его спрашиваете, дурни, разве и так не видно? Дело худо — либо от хозяина сбежал, либо из родительского дома.

Тогда трактирщик сказал мне:

— Послушай, малыш, не хочешь ли наняться ко мне на службу?

Предложение это показалось мне в такую минуту заманчивым, хоть я и понимал, что мне, сызмала привыкшему приказывать, нелегко будет повиноваться, да еще трактирщику. Я сказал, что согласен.