Гусман де Альфараче. Часть первая
Шрифт:
Однако этот нищий решил превзойти всех в пытках, коим подвергал беззащитное, слабое дитя. Не сразу нанес он сыну все увечья, но по мере того как ребенок подрастал, ему стягивали тело повязками, прижигали, делали припарки, пока не изуродовали вконец, как ты сейчас услышишь.
Что до разума, тут отец ничего не повредил, этот дар природы остался неприкосновенным; злосчастный калека был человек смышленый, красноречивый и остроумный. Обезображено было тело, начиная с головы, которую отец скрутил ему чуть ли не затылком наперед, так что лицо лежало на правом плече; верхние и нижние веки были кроваво-красные, брови обожжены, а лоб испещрен рубцами.
Горбатое, скрюченное туловище почти не напоминало человеческое. Ступни иссохших ног, вывихнутых во всех суставах, торчали выше плеч;
Как я уже сказал, он был остроумен и веселил народ шутками. А жалкий его вид, увечья и лохмотья трогали сердца всех жителей Флоренции, которые щедро подавали ему, соболезнуя несчастью и восхищаясь остротами.
Так он прожил семьдесят два года, и тут его поразил тяжкий недуг. Чувствуя, что близок час, который принесет его душе спасение или вечные муки, наш калека, человек разумный, понял, что шуточками или обычным причащением тут не обойдешься. И вот последнюю свою исповедь он решил подкрепить делом. Он призвал знакомого духовника, человека весьма ученого и почитаемого за примерный образ жизни. Покаявшись в грехах, умирающий попросил составить завещание в самых кратких и сжатых выражениях. А именно, после того как нотариус написал положенное вступление, калека продиктовал следующее:
«Препоручаю душу свою ее создателю, а тело прошу предать земле на кладбище здешнего прихода.
Item, завещаю продать моего осла и на вырученные деньги справить похороны, а седло вручить моему господину, Великому герцогу, коему оно принадлежит по праву и коего я назначаю своим душеприказчиком и означенного седла полноправным наследником».
На том он закончил завещание и вскоре испустил дух. Помня, каким шутником был покойник, люди полагали, что он, как и многие балагуры, с шуткой жил, с шуткой и умер. Но когда о завещании услышал Великий герцог, которого тотчас известили, он, зная завещателя за человека разумного, не пренебрег столь необычным наследством. Седло принесли во дворец, и когда в присутствии наследника стали вспарывать швы, то обнаружили множество разных монет, зашитых каждая отдельно; все они были золотые и составляли в кастильских деньгах сумму в три тысячи шестьсот эскудо по четыреста мараведи каждый.
Видимо, калеке посоветовали так поступить, а может, он и сам рассудил, что деньги эти чужие, а потому надлежит их отдать законному хозяину, на чьем попечении находятся все нищие, и тем очистить совесть. Могущественный же и великодушный герцог, как совестливый душеприказчик и благородный рыцарь, повелел эти деньги употребить на ежедневное поминание усопшего и службы за упокой его души.
Ну, что скажешь ты о доходах этого нищего? Далеко тебе до него, не правда ли, хоть ты, быть может, родился под лучшей звездой.
Таковы были две наши привилегии, которыми никто, кроме нас, не пользовался столь свободно; о многих других я уж не упоминаю.
Как приятно мне думать о тех блаженных, невозвратных временах! И объясняется это не причудой и не тем, что я забыл о тогдашних невзгодах, дабы нынешние, кои терплю здесь, на галере, изобразить более тяжкими. Нет, мне на самом деле дороги сии воспоминанья. Стол для тебя всегда накрыт, постель застлана, место для ночлега готово, сума полна доверху, все добро при тебе, капитал цел, не боишься ты грабителей и не опасаешься ненастья, безразлично тебе, каков на дворе апрель и каков будет май — вечная печаль земледельцев, — не надо тебе заботиться о нарядах и благопристойности, не надо придумывать любезности и сочинять, небылицы, чтоб поднять себе цену и набить карман. Как держаться, чтобы меня уважали? Когда явиться с визитом, чтобы обо мне не забыли? Чем услужить, чтобы меня отблагодарили? Под каким предлогом заговорить, чтобы меня заметили? Как прийти пораньше, особливо в ненастный день, чтобы выказать усердие? Как завести речь о родословных, чтобы упомянуть о своих предках? Как намекнуть на чужой изъян, чтобы собеседник подумал, что у меня этого изъяна нет? Какой сочинить рассказ, чтобы выставить себя напоказ? Как в разговор
ввернуть свой приговор? Где найти таких приятелей, чтобы быть среди них первым, а когда уйду, чтобы обо мне не сплетничали так, как я о других?Уж эти мне друзья-приятели с их сплетнями! Многое можно было бы о них сказать. Да разве втолкуешь им, как постыдно для идальго уподобляться наглому портняжке, который и священнику сутану укоротит, и почтенной матроне сошьет не платье, а балахон! Эти сплетники рядят по одной мерке и святого и грешника.
Но довольно; живы будем, и о них не забудем. Какой ровной линейкой, каким точным ватерпасом и надежным компасом надо проверять свой курс бедному искателю чужих милостей, плывущему по житейскому морю в погоне за фортуной! Увы! Ежели и будет она благосклонна, то придет слишком поздно, ежели враждебна — вмиг сокрушит. И как ни тщись угодить, скажут, что ты и глуп и туп. Коль тебя невзлюбят, каждый твой шаг осудят: говоришь много — болтун; говоришь мало — дурак; коснешься предметов высоких и сложных — нахал, который судит о том, чего не понимает; промолчишь — недотепа; покоряешься — подлец; возмущаешься — наглец; настаиваешь — грубиян, безумец; уступаешь — трус; восхищаешься — подлиза; соглашаешься — лицемер; смеешься — вертопрах; грустишь — меланхолик; угождаешь — холуй; суров — злодей; справедлив — зверь; снисходителен — тряпка.
У нищих же ото всех этих напастей охранная грамота; они сами себе хозяева, свободны от налогов и пошлин и не знают соперников. Живут себе потихоньку, не опасаясь доносов, не меряя свои поступки на чужой аршин и не встревая в собачью грызню.
Жил бы я так и жил, но всесокрушающее время и коловратная фортуна не оставили меня в покое, согнали с насиженного места. Румяные мои щеки и проворные ноги стали уликами в том, что здоровье у меня отличное и вовсе я не страдаю от язв и недугов, как возглашал в своих причитаниях.
А случилось это так. Однажды я отправился просить подаяния в город Гаэту [188] , любопытствуя, могут ли тамошние жители сравниться в милосердии и щедрости с римлянами. Усевшись на паперти храма, я снял шапку и запел Лазаря — пришел-де издалека и терплю нужду. Для начала и почина я пустил в ход паршу, которую превосходно умел подделывать. Как раз в храм входил губернатор; окинув меня взглядом, он подал милостыню, которой мне потом на несколько дней хватило. Но дело известное, от жадности мешок лопается; близился праздник, и мне захотелось испытать новую выдумку. Потрудившись на славу, я изукрасил себе ногу так, что она целого виноградника стоила. Отправился я с нею на паперть и затянул свое, умоляя сжалиться над моими язвами. Уж и не знаю, что меня сгубило — неразумие или злой рок, ибо невежду и глупца всегда стережет беда.
188
Гаэта — город и порт в Италии на Тирренском море; с 1504 г. до 1707 г. принадлежал Испании.
И зачем мне было мудрствовать, пересаживаться с одного осла на другого, да еще в таком маленьком городке? Прожил бы как-нибудь со своей паршой — она уже всеми была признана и неплохо меня кормила, — так нет, понадобилось, видите ли, опыты производить, новшества заводить.
В этот день губернатор снова пришел в храм к мессе. Он сразу узнал меня, велел подняться и сказал:
— Идем со мной, я дам тебе рубашку.
Я поверил и пошел. Кабы только я знал, что у него на уме, убежал бы от него за тридевять земель, ни за что не дался бы ему в руки.
Пришли мы к нему домой, и тут губернатор, посмотрев на мое лицо, сказал:
— Парень ты здоровый, крепкий, откормленный, румянец во всю щеку. Откуда же язвы на ноге? Одно о другим не вяжется.
— Не знаю, сеньор, — ответил я, смутившись, — видно, так богу было угодно.
Почуяв недоброе, я оглянулся на дверь — как бы улизнуть. Где там! Дверь была замкнута на ключ.
Губернатор приказал позвать хирурга. Тот явился и стал внимательно осматривать мои язвы. Сперва они, правда, показались ему настоящими, но он быстро раскусил обман и сказал: