Гусман де Альфараче. Часть вторая

Сам не знаю, как это вышло, что едва я поселился в доме, мы с ней снюхались. Никакими силами нельзя было выставить ее из моей комнаты! На людях она держалась скромницей, а со мною вела себя как распутная девка, точно выросла в самом гнусном вертепе. И такая была хитрая бестия, что ни слуги, ни хозяйка не подозревали о нашей связи. Во мне она души не чаяла, таскала мне всякие лакомства: мой сундук стал что кондитерская. Ее стараниями у меня всегда было лучшее белье; отменно выглаженное, надушенное, сверкающее белизной. Госпожа была тем довольна, почитая нас обоих чуть не за святых.

Моя любезная давала мне деньги на расходы, а откуда, у кого и как она их добывала, я не старался узнать. Кое о чем, правда, догадывался, но, блюдя свое достоинство, не слишком любопытствовал. Чтобы вернее привязать ее к себе, я нежными речами и посулами укреплял в ней надежду, что, скопив деньжат, выкуплю ее на волю и женюсь. Ради этого она готова была на все, лишь бы мне угодить. Я так ловко разыгрывал влюбленного, что она, хоть и была хитра, поверила моим словам, забыв о том, что я мужчина, а она женщина, к тому же невольница.

О делах по хозяйству госпожа узнавала из моих уст, и все ее доходы проходили через мои руки. Городской дом и сельское поместье были под моим надзором и равно приносили мне богатый урожай. Я замыслил скопить побольше наличности и удрать куда-нибудь далеко, в заморские края. Хотелось мне поехать в Индию, и я уже высматривал подходящее суденышко, как вдруг замысел мой сорвался.

Хозяйка в конце концов спохватилась и поняла, что ей грозит верное разорение: то и дело арендаторы докладывали, что я присваиваю ее доходы, пастухи — что распродаю скот, управляющий — что краду вино из погребов, и так как ему при этом не перепадало ни бланки, а все шло в мой карман, он решил изобличить меня перед неким идальго, родичем госпожи, которому посоветовал принять неотложные меры. И вот как раз накануне того дня, когда я задумал смотать удочки, на меня, беспечно почивавшего в часы сьесты, напустили альгвасила; ничего не объясняя и лишь твердя, что там мне все скажут, он схватил меня и повел в тюрьму.

Причину ареста мне не открыли, чтобы я не поднял переполоха в доме и среди соседей, если узнаю, по чьему приказу схвачен. В недоумении и раздумье брел я в тюрьму. То мне казалось, что приказ пришел из Италии, то я подозревал моих кастильских кредиторов, то думал, что открылись мои воровские дела в Севилье, за которые я еще не понес наказания. Любое из этих предположений не сулило добра, но горше всего было лишиться такой славной кормушки. Прослыв мошенником, я терял доверие людей и уже не мог надеяться на их помощь.

Но терпение! Слава богу, беда свалилась в то время, когда в закромах у меня было все подчищено. Наворованное я успел понемногу переправить к моей матушке; она жила одиноко и сумела все припрятать. И когда открыли мой сундук, там не нашли ни гроша — один хлам. Стали меня допрашивать. Я, разумеется, ни в чем не признался, памятуя, что «лучше взять, нежели дать» и что «слово — серебро, а молчание — золото». Обвинение было тяжкое, но не хватало улик.

Тогда призвали отца монаха и рассказали ему мое дело. Как человек осторожный, он не пожелал осудить или оправдать, пока не выслушает и другую сторону. Он явился ко мне в тюрьму. Я начисто отрицал все, уверяя, что на меня возвели напраслину, а я-де ни сном ни духом к этому делу не причастен и уповаю на господа, спасшего Иосифа и Сусанну; [170] он воззрит на мое чистосердечие и не допустит погибели невинного; страдания же сии и еще более тяжкие приемлю как справедливое возмездие мне, окаянному, за другие прегрешения, противу всемогущего господа мною совершенные.

170

…спасшего Иосифа и Сусанну… — Иосиф, любимый сын патриарха Иакова, проданный братьями в рабство в Египет, стал при фараоне правителем всей земли египетской (Бытие, гл. XXXVII—XLI). Сусанну оклеветали два старца за отказ удовлетворить их похоть. За нее вступился пророк Даниил и, изобличив старцев во лжи, спас Сусанну от казни (Книга пророка Даниила, гл. XIII).

Добрый монах, не зная, кому верить, решил, что в сомнительном случае надлежит стать на сторону пострадавшего и поддержать слабейшего. Он принялся утешать меня, обещал заступиться и даже помолился вседержителю, да осенит меня дланью своей и вызволит из беды. Простившись, монах пошел к писцу, поручился за меня и попросил отнестись к моему делу с особым вниманием, ибо, по его убеждению, я человек праведной жизни. Писец на такие речи расхохотался; вытащив бумаги с обвинениями против меня, он рассказал монаху о всех моих деяниях и открыл ему, что я за птица, какие кражи и плутни на моей совести. Монах смутился и в великом своем простодушии поведал писцу о том, что у нас с ним было, каким образом он познакомился со мной и почему проникся ко мне уважением; отнюдь не намереваясь мне вредить, он все же не хотел прослыть человеком легковерным, который защищает обвиняемого, не имея на то веских оснований.

Слушая его рассказ, писец только ахал да ужасался моей испорченности и наглому умыслу обмануть столь почтенную особу. Так вознегодовал он, так взъярился, что, буде это в его власти, тут же меня бы повесил. Прямо из канцелярии он отправился к прокурору на дом, сообщил обо всем и без труда настроил того на свой лад. Прокурор рассвирепел, точно дело касалось его самого; меня потащили на допрос, предъявили новое обвинение в обмане духовного лица, а затем приказали начальнику тюрьмы содержать меня построже и запереть в одиночной камере.

Когда меня схватили, при мне были кое-какие деньги, а потому некоторое время я мог с честью держаться на ристалище и продолжать борьбу. Но тюрьма схожа с огнем, который все воспламеняет и уподобляет себе любое вещество. Немало перебывал я в тюрьмах, и, на мой взгляд, тюрьма — это ветряная мельница и детская забава. Кто туда попадает, становится мельником: мелет чушь, утверждая, что ему там только ветра не хватает, а сама по себе тюрьма — пустяк, ничто. Эдакие речи нередко услышишь даже от тех, кого посадили под замок за многие убийства, разбой на дорогах и другие бесчеловечные и богомерзкие преступления.

Тюрьма — убежище глупцов, суровая школа, запоздалое раскаяние, проба друзей, торжество врагов, царство произвола, земной ад, медленная смерть, гавань вздохов, юдоль слез, дом умалишенных, где всяк вопит и толкует лишь о своем безумии. Здесь все ответчики, а вины своей никто не признает, не скажет, что его преступление тяжко. Узники подобны виноградным гроздьям, на которые, лишь начнут они созревать, роем налетают пчелы и, высосав из ягод сок, оставляют на веточках пустую кожуру; чем богаче куст, тем больше пчел.

Попадешь в тюрьму, тебя ждет та же участь. Тюремщики и их подручные роем налетят на узника, высосут все соки и, оставив без гроша, от него отвернутся. Да это бы еще с полбеды; хуже, что лишь раздев донага, спешат вынести приговор, и, как нищему, самый суровый и безжалостный.

Привратник в главных воротах тюрьмы [171] , принимая нового узника, обходится с ним сообразно весу его кошелька, как покупатель, для которого важны достоинства не продавца, а товара. Ему наплевать, какова личность, была бы наличность. Если преступление не столь значительно, — как убийство, крупная кража, мерзостный грех и тому подобное, — и не грозит смертной казнью, узнику дозволяют ходить по тюрьме, — разумеется, за плату.

171

…в главных воротах тюрьмы… — Узники севильской тюрьмы проходили через трое ворот. Первые ворота назывались «золотыми», так как охранявшие их стражники получали наибольшую прибыль, вторые ворота носили название «серебряных».

Заключение мое было предварительным, пока не найду поручителей. В тюрьме я уже был свой человек, меня там понимали с полуслова. Умаслив приятелей-тюремщиков, я на время от них отделался. С первых же дней главной моей заботой было поскорей выбраться оттуда. Еще по дороге в тюрьму меня окружили стряпчие, которые, проворно строча перьями, записали мое имя и причину ареста, а когда меня привели в камеру, их уже толпилось десятка два, и все брались за меня хлопотать.

Один говорил, что дружен с судьей, другой — что с писцом, третий обещал в два часа устроить, чтобы меня взяли на поруки, четвертый уверял, что дело мое пустяковое и за шесть реалов он освободит меня немедля. Каждый заявлял, что это дело по его части и должно быть доверено только ему. Один на этом настаивал, потому что первый увязался за мной по дороге и выведал обстоятельства моего дела. Другой — потому что я попросил его сходить за знакомым писцом, жившим неподалеку от тюрьмы. Третий — потому что успел написать прошение на имя прокурора.