Гуттаперчевая любовь

Потом они дружно мочились, оставляя на снегу свои автографы. И кому-то пришла идея опробовать крепость забора, мимо которого они шли и который огораживал частную усадьбы. Планки были толстые и не поддавались и тогда они в четыре руки уцепились за выступающий конец доски и несколькими рывками оторвали ее вместе с гвоздями… … Когда они подходили к вокзалу, сзади их окликнул мужской голос. Не грубый, но сильный. Санька оглянулся.

— Кажется, наша киса со своим фраером… Небось, настучала…

— Делаем отрыв? — Борька на всякий случай вытащил из кармана финку в кожаных ножнах. Блеснуло, он выдвинул и снова задвинул лезвие в ножны. — Кастет у тебя с собой?

— Нет… Надо было прихватить дуру…

— Без патронов?

К ним подошли. В отсветах далекого фонаря и покрытых инеем деревьев, хорошо было видно лицо мужчины. На вид это был еще молодой, с темными усиками парень — коренастый, в кожаной кепке, с зажатой в руке перчаткой. И в обыкновенной, из плащевки, куртке. Но Борьке показалось, что вторая рука парня, которую тот держал в кармане, как-то нехорошо бугрится, словно сжимает рукоять пистолета.

Девица, словно приклеенная, вплотную прижалась к попутчику и, судя по раскрасневшимся щекам и сбившемуся дыханию, была сильно возбуждена.

— Это они, — сказала она. — Вот этот сосунок, — взгляд на Тубика, — грозился меня оттрахать…

— А, может, он уже передумал? — спросил парень в кепке и сделал шаг навстречу подросткам. Даже, скорее, в сторону Борьки.

Замах был почти неуловимый и, возможно, нокаутирующий, однако убедиться в этом никому не пришлось. Так же неуловимо, по змеиному тихо и молниеносно, навстречу кулаку с зажатой в нем связкой ключей, устремился нож. Он напоминал крутанувшуюся в воде блесну — клинок свободно прошил куртку, немного задержался в брюшном прессе и с хрустом проскочил в область двенадцатиперстной кишки. Борька успел вытащить финку и еще раз пырнуть парня в живот. А тот, еще не понимая, что все уже свершилось, продолжал по инерции наступать на Борьку. Тубик пятился, уперся спиной в металлическое ограждение, и не отрывая глаз, смотрел на нож, с жала которого стекали на снег темные капли. Он ощутил что-то лишнее — липко-теплое сползло с рукоятки и облепило худое запястье.

— Рвем! — словно через подушку он услышал голос Саньки. — Кажется, ты его достал.

Девица, прижав вязаную варежку к губам, готовилась к крику. Она начала поднимать своего попутчика, но он был неподъемный, словно вылитый из бронзы.

Они бежали, шумно захватывая в себя морозный воздух. Страх и одышка сковывали их движения и они перешли на быстрый шаг.

— Убери финяру! — крикнул Санька и вытер рукавом свисающую с носа каплю. — Ты, кажется, достал его до печенки…

Мороз уже сгустил то, что было на финке. Борька, пораженный словами дружка, взглянул на нож и отбросил его в наметанный у дороги сугроб.

— Он, падла, хотел меня нокаутировать, но я успел первым, — оправдывался Тубик. — Я больше чем уверен, что он не сдохнет, на нем было много надето всякого говна.

Санька подбодрил:

— А если и сдохнет… Сам полез, мы оборонялись. Может, зайдем к Руслану, посмотрим видик?

— У него надо разуваться, а у меня носки… не снимая можно постричь ногти. Давай лучше завалим в церковь, к јське…

јська или Иосиф Каземирович — староста местной церкви. Завхоз: и воск достает, и певчих организует, и церковь отапливает и охраняет. А главное, ухаживает за церковными свиньями.

Служба уже давно кончилась и дорожка, ведущая от калитки к церковному крыльцу, была тщательно подметена и посыпана желтым песком. јська его привозит с пляжа, в жестяной ванне, на саночках.

Они обошли храм и увидели искрящийся квадрат света, идущего из окна старосты. Он не удивился поздним гостям, лишь по-своему криво усмехнулся. В помещении пылко горел котелок, было жарко и душно. Дыхание у Борьки зашлось, он с трудом справлялся с настигающим его удушьем. У него аллергия на свечной дух.

Они пили зеленый чай и хрумкали оранжевого цвета пряники. Саньке нестерпимо хотелось курить, но нечего было. Его две сигареты раскрошились в кармане и он еще по дороге их выбросил.

— јська, а твой поп случайно не курит? — спросил Санька, хотя этот вопрос он задавал, наверное, уже сто раз. И знал, каким будет ответ.

— Потерпишь, до утра осталось совсем немного, — староста скинул со своей кровати один тюфяк и бросил его на пол, как раз между помойным ведром и горячим боком котелка. — Если бы тебе хлеба, я бы сходил к соседям, а без соски проживешь.

Санька заснул и не слышал, как долго и тяжело крутился во сне Борька. Даже постанывал, а один раз выругался матом. И при этом поднял правую руку и сделал ею ударяющее движение.

јська проснулся рано. Во всяком случае, в шесть, когда Санька открыл глаза и взглянул на будильник, хозяина в доме уже не было. Он растормошил Тубика. Тот закашлялся, припадочно забился на грязном тюфяке.

— Бля, курить охота, — Борька приходил в себя.

С утром к нему явилось тяжелое воспоминание вчерашней сцены у вокзала. Ему стало нехорошо. День только начинался, а он не знал, куда себя девать. Стал вспоминать сон. Стоит перед ледяной ямой полной воды. В воде плавают рыбы, во всяком случае, он видит, как воду разрезают черные плавники. Одной ногой он соскользнул и начал сползать в яму. Уже нога коснулась прохлады, уже через края кроссовок потекла ледяная вода, уже не было никакой надежды на спасение, когда вдруг соскальзывание прекратилось. Даже не прекратилось — замедлилось…

Когда староста вошел в комнату, от него пахнуло церковным духом. Тем, что курится в кадилах и чем отгоняют дьявольские силы от царских ворот.

— Хотите размяться? — спросил хозяин, снимая с гвоздя старое пальто.

Он вывел их на холод. Сквозь морозную дымку на них снизошла благодать звездного неба. С тремя тысячами мерцающих светлячков, летящих в глубину двенадцати миллиардов световых лет. А справа, над заливом, распластавшись во всю ширь, безмятежно спала Большая медведица.

В сарае, куда их привел јська, было темно, сквозило из всех щелей. Звякнули лопаты, стукнули черенки. Борька закашлялся — хотелось в тепло, а еще больше хотелось курить. Длинные тени вынырнули из-под козырька навеса и стреловидно прочертили заснеженное пространство.

Лопаты нес староста. Он сутулился, загребая надетыми на босу ногу бахилами снег, и, не оборачиваясь на пацанов, направился в сторону побеленного изморозью креста. Это была могила дьякона. Похороненного на церковном погосте еще в позапрошлом веке…

— Что мы тут потеряли? — поежившись, клацая от холода зубами, спросил дружка Борька.

— Да пошел он лесом, — Санька весь посинел от утреннего озноба. — Валим отсюда.

Они свернули на дорожку, ведущую к калитке. Дорожка желтела песком и скрадывала шаги. За оградой они припустились в сторону центральной улицы. Редкие прохожие, озабоченные собственными передрягами, не обращали на них никакого внимания.

На автобусной остановке Санька подвалил к мужчине в шапке с опущенными ушами и попросил закурить, но его проигнорировали. Возле урны валялся бычок и он его быстрым движением подцепил и, не удержавшись, сунул в губы — так горело ему затянуться.

Расстались на перекрестке уже перемигивающихся светофоров. Над домами светлело небо.

Дома Саньку встретили винегретные и спиртные ароматы, прокуренные углы, приторные запахи человеческого пота. На столе — открытая пачка сигарет «Марлборо». Тут же, в пепельнице, навалом грудились окурки. На фильтрах ободки губной помады. Он знал, что его мать дома и не одна. На вешалке — дубленка хахаля. Меховая шапка, мохеровый шарф, а на подставке — кожаный кейс.