Гувернантка

А потом крик. Это кричала Янка. Я выглянул в коридор. Разбитые лампы погасли. В дверях панна Эстер: подняла странно изогнутую правую руку, будто показывая, что она нашла, — у меня сжалось сердце, — панна Эстер шла к нам, казалось, неся в протянутой руке голубя, но голубь был черный и почему-то блестящий. Мы с Янкой подбежали к ней, взяли под руки и уложили в кровать. Смятая постель, подушка, скомканное одеяло — черные пятна на пододеяльнике? «Бинт! Быстро!» — крикнул я Янке, она выбежала, в окне ветер трепал занавеску, осколки разбитого стекла, ночь, капли влаги. Панна Эстер дрожала, я целовал ее веки, лоб, виски, она что-то мне говорила, я не мог разобрать слов. Коснулся ее руки. Мокрые пальцы? Кровь? Янка вбежала со свернутой полотняной лентой, принялась бинтовать раненую кисть, панна Эстер шептала что-то, но слова обрывались, полотно потемнело, она схватила зубами повязку и начала сдирать темнеющий бинт, я заломил ей руку, Янка схватила за плечи, тряхнула: «Панна Эстер, нельзя так, перестаньте, так нельзя, они уже убежали, их уже нет, перестаньте, ради Бога, перестаньте». Панна Эстер высвободила руку. Взгляд у нее был осмысленный, холодный, сосредоточенный. Я легонько гладил ее по спине. Она дрожала, глядя на забинтованную кисть, будто на спеленутую птицу, пытающуюся вырваться из-под полотна. В глазах живой блеск? Что-то в ней переломилось и сердце стало биться живей, наполняя светом взгляд? Я коснулся ее лба. Лоб был горячий. Янка поднесла ей к губам стакан с водой. Зубы зазвенели о край, капли потекли по шее, она жадно пила. В складках одеяла что-то сверкнуло. Осколки? Я поднял одеяло: «Не шевелитесь». Янка закрыла ладонью рот: «Господь милосердный…» — «Принеси из салона лампу». Мелкие осколки на простыне. Панна Эстер вытянула руку, будто пытаясь оттолкнуть внезапно окружившую ее опасную россыпь острых стекляшек, но тут же, не сводя помутившегося взора с битого стекла, прижала руку к груди и отпрянула к стене. Я осторожно, кончиками пальцев брал запутавшиеся в складках полотна осколки и сбрасывал с кровати. Они со звоном разбивались. Янка внесла лампу. Наши тени, размножившись, заплясали по потолку. Панна Эстер зажмурилась от резкого света. Она дышала уже спокойнее, только то и дело шевелила забинтованной кистью, словно не верила, что это ее собственная рука. Мы усадили ее в кресло, укутали в одеяло, а потом собрали осколки в связанную концами простыню и, точно останки разбившегося черного зеркала в белом саване, вынесли в коридор.

Комната Анджея в конце коридора была пуста. Отец с матерью отвели его вниз, в салон, положили на софу, укрыли пледом. Снизу доносился их тихий торопливый шепот. Я подошел к окну. В домах напротив уже нигде не горел свет. Тишина. Будто все вымерло. По пустой мостовой перед домом Есёновских брел бездомный пес. Ветер пробежал по кронам деревьев. Зашелестела листва. Фонарь над вывеской лавки колониальных товаров покачивал скособочившимся колпаком, похожим на церковный колокол.

Все наши комнаты со стороны улицы выглядели одинаково. Разбитые окна. Развевающиеся занавески. Пол усыпан стеклом. Хрустальные стеклышки в книжном шкафу тоже разбиты. На ковре среди осколков круглые камни — небольшие, удобно помещающиеся в руке.

Я выдвинул ящик, разгреб книжки, приподнял жестяную крышку коробки. Вороненая сталь была холодной и как будто влажной. За спиной захрустело стекло. Отец стоял в дверях. Протянул руку: «Отдай».

Книга в красном коленкоровом переплете

К полудню окна застеклили, но прохожие продолжали останавливаться на противоположном тротуаре, высматривая на стене дома следы минувшей ночи. К отцу покой так и не вернулся. Он уезжал ни свет ни заря и возвращался поздно, торопливо вылезал из пролетки с поднятым верхом, будто не желая видеть желтый фасад с черными балконами, на котором — как на исцарапанной колючками коже — светлели мелкие царапины, выделявшиеся на запыленной штукатурке.

Панна Эстер жила теперь в комнате внизу. Спала она уже гораздо спокойнее. О той ночи мало что помнила. Просыпаясь, касалась пальцами темных георгин, которые Янка поставила в одесскую вазу, словно хотела убедиться, что они настоящие, и все еще с удивлением рассматривала забинтованную правую руку. Мы только отодвинули кровать подальше от окна. Теперь она стояла в нише у двери. Впрочем, окно было закрыто жалюзи, потому что — как сказал доктор Яновский — глаза должны по-прежнему избегать света. В комнатах наверху, откуда убрали стекло, камни, битый фарфор, землю из цветочных горшков, поломанные фикусы, папоротник и плющ, нужно было что-то сделать с книгами из разбитого книжного шкафа, и мы с Анджеем принялись укладывать тома в исцарапанных переплетах в ящики и сундуки, чтобы потом снести их вниз, в шкаф красного дерева, который поставили рядом с кроватью.

Эта сосредоточенная проверка названий, сортировка, осторожный спуск по лестнице с охапкой переплетенных в кожу толстых атласов, словарей и нотных тетрадей, а потом раскладывание их на полках, пахнущих старым деревом, — неторопливое, методичное, — отлично успокаивало нервы. Мы работали молча, будто ничего не случилось, только Анджей, зайдя в комнату на втором этаже, невольно обходил стороной окно, из которого была видна мостовая Новогродской. Пятнышки йода на щеке и в уголке рта почти исчезли, и тем не менее, когда Анджей оставался в комнате один, я видел через приоткрытую дверь, как он, приблизив лицо к зеркалу, трет, послюнив платок, едва заметный рыжий след на коже.

В четверг пополудни панна Эстер попросила Анджея почитать ей описание путешествий по Италии из прекрасной книги графа Гуттенберга. Когда Анджей вошел, она спросила, откуда эта повязка на голове. Он усмехнулся: «Пустяк, ерунда. Это я о дверной косяк на чердаке». Панна Эстер сказала, что он читает все лучше. Он высокомерно сощурился, как будто чувствовал себя гораздо старше ее. Отпуская его, она подняла забинтованную руку — в знак, что и ей довелось испытать тайную силу зла.

Когда неделю спустя мы впервые вышли из дома на Новогродскую, нас провожали внимательные взгляды из-за оконных стекол и занавесок.

На Кошиковой нам заступили дорогу. Трое или четверо. Я полез в карман, но они меня отстранили. «Ты тут ни при чем». — «Не надо, — сказал Анджей. — Это мое дело». Отошел с ними в сторону, за кусты сирени. Я видел, как он засучил рукава белой рубашки. Когда они начали его бить, он несколькими ударами отогнал самого сильного. Потом вернулся ко мне. У него была рассечена губа; глаза ясные, спокойные. Платком вытер кровь. Слюна была розоватая, с красными прожилками. Мы смотрели, как они, оглядываясь, уходят по направлению к Вильчей.

Комната панны Эстер на втором этаже опустела. Покалеченную мебель сдвинули к стене. Около двери свисали со стены оборванные обои. Стекло на фотографиях далекого города было разбито. Вечером, когда Анджей уже лег, я сидел в кресле, упрятанном в белый чехол, и просматривал книги панны Эстер, ждавшие своей очереди переселиться в сундук. Там было несколько томиков стихов, латинская грамматика, франко-немецкий словарь с иллюстрациями, пара французских романов, большая карта Шварцвальда, старые карты Данцига и Гейдельберга. Я не переставал думать о том, что произошло в воскресенье. Сидел в кресле и ничего не делал. Брал в руки книгу за книгой, перелистывал, откладывал. В ушах неотступно стоял звон бьющегося стекла, и свист, и топот бегущих по брусчатке людей, и грохот ударов кулаком в деревянные ворота, сотрясавшиеся под моей ладонью.

Около одиннадцати, роясь среди томов с позолоченными кожаными корешками, я наткнулся на книгу в красном коленкоровом переплете. В окне уже темнела ночь. В доме тишина. Розовый свет лампы с фарфоровым абажуром, которую Янка принесла из отцовской комнаты. Запах хорошей бумаги, красивая печать, под пальцами твердая обложка… Я раскрыл книгу: бумага желтоватая, убористый мелкий готический шрифт. Дата? Место издания? На первой странице под готическими буквами заглавия — посвящение? Я пододвинул книжку поближе к лампе:

Панне Эстер Зиммель

в память того дня в Сильсе.

Сердце забилось быстрее.

Сильс? Тот день в Сильсе? Где это?

Я начал быстро, жадно читать — не для того, чтобы понять, а чтобы забыть о Новогродской улице, о Мокотовском поле, горящих кибитках, разбитых окнах, ударах по деревянным воротам, но уже первые слова… Любой — уверял автор — может стать Богом. Я с раздражением пожал плечами. Богом? Мы? Я? Отец? Анджей? Мама? Янка? Панна Эстер? Но ему, казалось, было плевать на мои возражения. Достаточно — продолжал он спокойным, уверенным голосом, — достаточно только сказать себе: нет никаких богов, не будет никакого наказания, никакой награды, то есть достаточно произнести эти несколько слов, и мы сами станем богами. Ибо нет никаких богов. Души смертны, как и тела. Божественность в том и состоит: есть боги, но нет Бога. Нам дозволено все. Можно помогать людям, а можно причинять им вред [46] .

46

Здесь и далее цитаты (прямые и скрытые) из Ницше даются по двухтомнику «Фридрих Ницше», изд-во «Сирин», 1990.

Но что же это значит: по-настоящему помогать людям? Неужели Христос — этот вопрос несколько раз повторялся на напечатанных готическим шрифтом страницах, — неужели Христос не уподоблялся плаксивому просителю, когда жалобно призывал нас помогать неудачникам, больным и слабым? Не заблуждался ли он, призывая поддерживать жизнь, не способную быть жизнью? Нас со всех сторон окружает смерть. Раньше верили, что человечество бессмертно. Но сейчас мы уже знаем, что человечество не бессмертно. Мы можем погибнуть. Все. Мы выживем на Земле, только если будем почитать здоровье и силу. Когда красивого, здорового и сильного человека мучает совесть оттого, что нет в нем жалости к неудачникам, к больным и слабым, это знак, что он отравлен их ядом и должен излечиться от этой болезни. Худшее из всех деревьев — Крест.