Гвардии рядовой
Шрифт:
– Понятно!
– отвечают товарищи.
Ему кажется, что ребята смеются над ним, хлопая в ладоши. Чтобы не покраснеть и не показать смущения, он усмехается и, ни на кого не глядя, отходит в сторону.
Выступали после него другие комсомольцы, и многие говорили то же самое и тоже не очень складно и не очень красиво, но почему-то никто не краснел и не смущался. А Саша стоял, прислонившись к дереву, смотрел себе под ноги, напряженно думал, шевелил бровями и не замечал, с какой нежностью, с какой отцовской гордостью и любовью поглядывает на него, восседая
А старшина уже складывал командирскую палатку. Уже слышалась во взводах команда: "Подъем!" В морозных потемках глухо звучали голоса, мелькали огоньки...
Комсомольцы разошлись по взводам. Через несколько минут рота построилась, и усталые, невыспавшиеся люди снова зашагали в ту сторону, куда вели их карта, компас и боевой приказ.
3
Дороги не было - шли разомкнутым строем. До рассвета оставалось немного, нужно было спешить, и люди, превозмогая усталость, нажимали, ускоряли шаг; отстающие, спотыкаясь и падая, проваливаясь в снег, бегом догоняли колонну.
Матросов и Бардабаев шли в голове колонны, и доставалось им поэтому больше, чем другим: все-таки сзади идут уже по проторенной дорожке, а перед ними нетронутая целина, густой снег, сугробы в человеческий рост. Бардабаев - тот парень высокий, он вообще правофланговый, ему на роду написано ходить впереди строя. А как попал сюда Саша, человек небольшой, среднего роста? Но так уж всегда бывает: как-то само собой выносит его всегда вперед, особенно перед боем.
А в лесу хорошо. Еще зима, еще покусывает носы и щеки ядреный морозец, еще по-зимнему хрустит снег под ногами, но что-то неуловимое уже говорит о приближении весны. Легкий смолистый запах действует опьяняюще. Жалко, что нельзя петь: с песней идти легче.
Как всегда перед боем, говорят о пустяках.
– Валенок, черт полосатый!
– говорит Бардабаев.
– Что?
– Прорыв на всем фронте... Обсоюзка сопрела. Снегу, я думаю, килограммов десять набилось!
– Ничего, - говорит Саша, - вот погоди, Чернушку возьмем - пакли достанешь, заткнешь. Это самое верное дело - пакля.
– "Верное дело!" - ворчит Бардабаев.
– Еще раньше эту Чернушку надо взять.
Саша молчит. Молчит и Бардабаев. Оба думают об одном и том же.
– Возьмем?
– говорит наконец Бардабаев.
– Возьмем, - отвечает Саша.
– А если опоздаем? Если, скажем, ихние танки подойдут?
– А зачем нам опаздывать?
– говорит Саша.
– Опаздывать - к черту. А если уж опоздаем, если действительно танки подойдут - ну что ж...
Он перебрасывает на ремне автомат и, искоса посмотрев на товарища, негромко творит:
– За себя, Мишка, я отвечаю. С гранатой под танк брошусь, а врага не пропущу.
– Гм...
– качает головой Бардабаев.
– Это легко сказать - под танк!
– Да нет, - улыбается Саша, - ты знаешь, и сказать тоже не легко.
– Все-таки легче.
– Кому как...
– Э, смотри, какой белячок проскочил!
– Заяц? Где?
– Вон - за елочкой. Нет, уж
теперь не видно... Н-да, легко сказать. А ты знаешь, ты сегодня хорошо на собрании выступал.– Иди ты к черту!
– говорит Саша.
– Нет, правда. Может, какой знаменитый оратор и более интересно выступает, а все-таки...
Саша хотел выругаться покрепче, но тут его окликнули из задних рядов:
– Матросов! К старшему лейтенанту!
Артюхов шагал на левом фланге второго взвода, Саша подождал, пока он приблизится, сделал шаг вперед и приложил руку к козырьку ушанки.
– Ну как, Саша?
– улыбнулся Артюхов.
– А что?
– сказал Саша, тоже улыбаясь.
– Хорошо, товарищ старший лейтенант!
Не останавливаясь, командир взял его за локоть. Они пошли рядом.
– Н-да, - сказал Артюхов.
– А у меня к вам, товарищ гвардии красноармеец Матросов, между прочим, предложение есть.
Саша насторожился и искоса посмотрел на командира.
– В ординарцы ко мне пойдете?
Саша вспыхнул и сам почувствовал, как загорелись у него уши и щеки.
– Хочешь?
– Точно, товарищ старший лейтенант. Хочу.
– Ну, будешь ординарцем. Не отставай теперь от меня. Настроение, значит, хорошее?
– Очень даже хорошее.
– А ребята как?
– Ребята - орлы!
– Жить будем?
– Будем.
– Курить желаешь?
– От "Казбека" не откажусь.
От хорошей, крепкой папиросы у Матросова закружилась голова. Опять ему захотелось петь. Придерживая рукой автомат, он шел теперь легким широким шагом, стараясь идти так, чтобы и Артюхову оставалось место на тропинке.
– Товарищ старший лейтенант, - сказал он вдруг, не глядя на командира, - можно вам один вопрос задать?
– Давай.
– У вас кто-нибудь из родных есть?
– Ну как же... Слава богу, у меня семья, да и не маленькая.
– А у меня вот никого...
– Да, я знаю, - сказал Артюхов.
– Это грустно, конечно.
– Нет, - сказал Саша.
– Нет?
Саша подумал и помотал головой.
– Раньше я, вы знаете, действительно грустил и скучал. И на фронт ехал - тоже паршиво было: никто не провожает, никто не жалеет. А теперь я как-то по-другому чувствую. Как будто я не сирота. Как будто, в общем, у меня семья... да еще побольше вашей.
"Опять я не то говорю", - подумал он с досадой.
– Непонятно небось?
– сказал он усмехнувшись.
Неожиданно Артюхов взял его за руку и крепко сжал ее.
– Нет, Сашук, - сказал он.
– Очень даже понятно. Только я думаю, что эта большая семья у тебя всегда была, только ты не замечал ее. Это называется - Родина.
– Да, - сказал Саша.
В лесу уже рассвело. Солнце еще не показалось, но уже поблескивал снег на верхушках деревьев, и уже нежно розовела тонкая кожица на молодых соснах. А снег под ногами из голубого превратился в белый, а потом стал розоветь - и чем дальше, тем гуще и нежнее становился этот трепетный розовый оттенок.