Хаидэ
Шрифт:
— Это слова обиды?
— Нет. Посмотри вокруг. Это степь, Казым, она живая и теперь она говорит со мной. Каждый день я вижу, как восходит огромное солнце, высушивая ночную росу. И проведя день в свете, закатывается, уходя спать. Я вижу его, не потому что мне нужно вершить дела и тащить на себе принятие важных решений, а просто — потому что это есть. Потому что так устроен мир. Я могу умереть, но солнце не остановится. Степь продолжит жить, и роса так же будет истекать из ночи и исчезать по утрам. Оказалось, это важно.
— Да? Ну… наверное старик знает, что делает, княгиня.
— Знает,
— Ну…
— Не старайся, я и сама понимаю не многое. Но я становлюсь другой.
— А этот… — осторожно спросил Казым, искоса взглядывая на серьезный профиль, — ты уже вылечилась от него, своего чужака?
— Вот как вы видели это, — улыбка искривила губы женщины, — мне уже и не полюбить, оказывается, он для всех вас — болезнь, что разъедает мои кишки. Кого же вы изгоняли из племени? Меня? Или чужака, который без своей женщины не ушел бы?
— Да не знаю я, светлая! Я только десятник, вот Нар, к примеру, он умнее. И в племени все хорошо, воины уходят в наем и скоро нам заключать новые сделки.
— Зачем же ты приехал? Если все хорошо?
Мужчина пнул ногой откатившийся камень.
— Затем что, может быть, плохо тебе!
— Даже в ущерб племени? Вы изгнали меня, чтоб не нарушать укладов. У вас все хорошо. И приехав, ты делаешь племени хуже, так?
— Ну, так. Но я решил.
Он сидел и угрюмо смотрел, как закипает вода с торчащими в ней рыбьими хвостами. А Хаидэ, улыбаясь, привалилась к мужскому плечу.
— Казым. Есть правда обыденной жизни. Над ней есть правда нашего племени. А над этой жесткой правдой, неумолимой к каждому по отдельности, есть еще одна правда, она ближе к солнцу. И к снеговому перевалу. Ты сделал бесполезное на взгляд нижних правд. Но у высокой правды и польза своя — высокая, часто невидная тем, кто внизу.
— Это сильно мудрено. Я вот что скажу — мне на высокие пользы плевать, пусть их и не будет. Но если надо помочь тебе в чем, скажи, Хаидэ, я помогу.
— Благодарю тебя, мой Казым. Это честь.
— Ладно тебе. Вон твои старики, ковыляют. Пойду забрать корзины.
Пряча сердитое лицо, поспешно двинулся навстречу двум фигурам, бредущим через травы. По пути цыкнул на ши, что тоже собрались встречать стариков, и младшие, отступив, занялись своими делами.
Хаидэ сунула очищенный прут в варево, помешала, вдыхая горячий сытный запах. Наверное, мудрый Патахха и правда знал, что делает, не делая ничего. Вот мир чуть-чуть повернулся и принес на поросшем травой боку сердитого и растерянного Казыма, который и сам не понял, зачем он здесь. И чем может помочь. Но приехал. Сам. И кое-что успел сообщить ей, тем самым еще поворачивая и подталкивая мир. Ее любовь — болезнь? Черная лихорадка, бьющая тело и уносящая разум? А как же нестерпимое счастье, что приходило ночами? Как же их мирные разговоры, и новое, которое жадно узнавала она, радуясь, что их с Техути соединяют не только горячие ночи, но и большее. Все это признаки болезни, ведущей ее к пропасти? Ошибка? Ложный шаг?
Казым шел обратно медленно, приноравливаясь к усталому ходу двух стариков, тащил большую корзину, наполненную охапками трав, кивал, слушая,
что говорит ему Цез.…Нет, шепотом сказал мир, поворачиваясь еще, плеская кипящим отваром на протянутую руку. Нет ложных шагов и нет тебе ошибок, княжна, пока ты идешь. Все вплетается в узор и какой-то уже завершен.
…Но я не хочу! Как я могу потерять то, что было, что должно продлиться до самой смерти? Он так говорил, и я была счастлива услышать это!
…Потери всегда нелегки, на то они и потери. Но место завершенных узоров заступают новые. Над ними надо трудиться. Счастлив тот, кто понимает это. И делает новый шаг, вместо того чтоб замереть в ожидании будущей смерти.
…Я не могу! Я умру! Без него…
Позади слышались шаги и разговор, рыба в котелке белела, развариваясь, пахла так, что сводило скулы от голода.
И с ужасом от упавшего сверху мгновенного знания, княгиня поняла — не умрет. А станет долго и мучительно тяжело выздоравливать, хватаясь за крошечные надежды и хороня их одну за другой, как тысячи раз схоронила в памяти своего маленького сына.
…Но я не хочу так! Не выдержу!
— Мы нашли хорошие поляны, безымянная ши, — Патахха присел на камень, вытягивая уставшие ноги, — принесли нужных трав.
Цез тоже присела поодаль, внимательно разглядывая страдающее лицо Хаидэ.
— Что молчишь? Грядет важная ночь, безымянная ши. Сегодня мы дадим имя младшему, место которого ты заняла. Эргос станет шаманом племени.
— А как же ты, Патахха?
Старик улыбнулся, пощипал тонкие прядки седой бороды.
— А я буду сам по себе. Просто старый Патахха. Видишь, как все подбирается, женщина? Княгиня без своего народа. Мать без ребенка. Пророчица без ищущих знаний. Шаман без племени. И вот еще воин без своих всадников.
— Я скоро уеду, — строптиво отозвался Казым.
— Уедет, — немедленно отозвался Патахха, обращаясь к Хаидэ, и она послушно забормотала, повторяя его слова для Казыма, — но это ничего не меняет. И уехав, он останется с тобой, княгиня без племени. Так поворачивается мир. И пусть он живет, ага. А мы поедим.
Глава 35
В маленькой жаркой пещере, с кривыми сводами, сходящимися под острым углом, будто стены встали на цыпочки — сверху разглядывать людей, за грубым деревянным столом сидели двое мужчин. Квадратный, как серая каменная глыбища, Нартуз держал в руках новый стакан, высокий, наполненный зарами до середины. Прикрывая ладонью, потряс и перевернул, выкидывая несколько костей через растопыренные пальцы. Тяжело выдохнув, наклонился и ткнул желтым ногтем в ближайший кубик:
— Это?
— Знак близких несчастий. Если ложится углом к краю стола, видишь, то надо измерить сколько рук до угла и сколько после. Вот так.
Абит положил раскрытую ладонь на столешницу и отсчитал, перемещая руку. Нартуз, шевеля губами, повторял счет.
— И что? Это сколько дней, а это ночей до горя?
— Нет. Чем больше первое число, тем правдивее знак зара. А если оно мало, то несчастье можно переломить. И чем меньше…
— Погодь! — Нартуз забормотал, пытаясь повторить точно, но бросил попытки и ударил кулаком по столу. Заорал шепотом: