Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)

Однажды там я и увидел ее.

Но когда я возвращался сюда, я думал именно про пожар: пламя вгрызалось в небо, а дерево громко трещало…

Вот на что походило пробуждение в Крипте. Ты уже не мертв.

Но сгораешь заживо.

Мне нечего сказать про месяцы, проведенные в Крипте. Просто сдайтесь и поймите, что ваше воображение здесь бессильно.

Вы думаете, что вам хочется знать. Вы не правы.

Никто не ждал, что я буду жить, и для охранников все превратилось игру: посмотреть, сколько я смогу вынести. Один из них, Роман, был уродом — толстые губы, стеклянные глаза, как у магазинной рыбы на льду, — и редкостным мерзавцем. Ему нравилось гасить сигарету мне об язык. Он порезал мне веки изнутри бритвой. Когда я моргал, мне казалось, что у меня взрываются глазные яблоки. Ночью я мечтал о том, как медленно убиваю его.

Я же говорил, вы не хотите ничего знать о Крипте.

А место, куда меня бросили? Самая старая камера, в которой я когда-то стоял вместе с Линой и читал слово, выцарапанное на стене множество раз. «Любовь» была повсюду.

Они заделали дыру и перегородили ее для надежности решеткой. Но я все равно чувствовал запах дождя и слышал рокот реки внизу. Я мог видеть, как снег пригибает ветки деревьев, а иногда — лизал сосульки, образовавшиеся на обратной стороне решетки.

Какая пытка — видеть, чуять, слышать — и гнить в клетке.

Да. Так оно и есть.

Мне стало лучше — просто чудом, ибо я не хотел жить, не стремился к этому и не прилагал никаких усилий. Кожа срослась, запечатав пулю, лежавшую где-то между ребер. Лихорадка унялась. Я перестал всякий раз, когда проваливался в сон, погружаться в разнообразные картины. Меня уже не мучили кошмары, где были люди с дырами вместо ртов, и небеса, полные крови. Мое сердце продолжало биться, и в глубине души я был, в общем-то, даже рад.

Я врос обратно в свое тело, но очень медленно. Однажды мне удалось подняться на ноги. Через неделю я сумел пройтись по камере, шатаясь, как пьяный.

И меня избили — я ведь выздоравливал чересчур быстро. После я двигался только по ночам, когда стражники не осматривали камеры, а спали, пьянствовали или играли в карты.

Тогда я ни о чем не думал. Но воля заставляла кровь течь по венам, легкие — дышать, а мышцы — напрягаться.

Когда я вспоминал, то обычно переносился в свое детство или в хоумстид на берегу Род-Айленда. Там я жил задолго до того, как перебрался в Мэйн. Я как наяву видел галерею, океан и лодки. Парень по имени Флик мастерил их из всяких отходов и из дерева. Однажды он взял меня на рыбалку, и я поймал свою первую форель с нежно-розовым брюшком. Я в жизни не ел ничего вкуснее. И я не забыл Брента: он был мне как брат. Помню, он порезался куском проволоки, его палец распух и потемнел, как грозовая туча. Он жутко вопил, когда ему отрезали этот палец, чтобы остановить распространение инфекции. Я без конца вспоминал Дика, Мэла и Тоди: они погибли во время тайной миссии в Зомбиленде. И Карра из Мэйна, который научил меня всему, относящемуся к сопротивлению, и помог пересечь границу.

И еще — свою первую ночь в Портленде. Тогда я не мог удобно устроиться в кровати, перебрался на пол и отключился, прижавшись щекой к ковру. Какой странной мне казалась реальность: супермаркеты, забитые едой, мусорные баки с почти новыми вещами и свод правил. Как надо есть, сидеть, общаться и даже как мочиться и подтираться.

Я мысленно переживал заново свои годы — неспешно, чтобы занять время.

Но я знал, что рано или поздно я дойду до нее.

Ладно, я уже умирал. Хотя я точно не переживу этого снова.

В какой-то момент охранники потеряли ко мне интерес.

А я становился сильнее.

Она появилась внезапно, в точности как в тот день. Она шагала, залитая солнечным светом, подпрыгивала, смеялась и запрокидывала голову, так, что ее собранные в хвост волосы почти задевали пояс джинсов.

Теперь я не мог думать ни о чем другом. Только о родинке на сгибе ее правой руки, похожей на чернильное пятнышко. О том, как она грызла ногти, когда нервничала. О ее глазах, глубоких, как обещание. О ее животе, бледном, мягком и великолепном, и о крохотной пещерке ее пупка.

Я едва не повредился рассудком. Я понимал, она считает, что меня наверняка убили. Как она? Удалось ли ей перейти границу? У нее не было ничего — ни инструментов, ни провизии, ни ориентиров. Вдруг она ослабела и заблудилась?

Но я убедил себя, что она выжила. А если так, то она должна двигаться вперед, забыть меня и вновь стать счастливой.

Ведь я никогда больше не увижу ее.

Но надежда продолжала жить, как я ни пытался ее задавить. Как крохотные огненные муравьи, которые водятся в Портленде. С какой бы скоростью ты их ни убивал, их всегда оказывается больше, и их упорный поток прибывает.

Время лечит странно. Как ту пулю у меня меж ребер. Она до сих пор у меня внутри, но я не чувствую ее.

Разве что в дождливую погоду.

Невозможное случилось ночью, в январе.

Первый взрыв пробудил меня ото сна. За ним последовали еще два, погребенные где-то под слоями камня, похожие на рокот далекого поезда. Завыли сирены, но быстро замолчали.

Лампы погасли.

Истошно кричали люди. В коридорах разносился шум шагов. Заключенные принялись колотить по стенам.

Я сразу понял: что-то случилось, и почувствовал свободу — она буквально колола кончики моих пальцев. Вдобавок я ощутил опасность. Такое происходило всегда, когда я, например, работал, но почему-то начинались проблемы: переодетый коп ошивался поблизости или связной пропадал. Тогда я просто не высовывался и продолжал делать свое дело.

Позднее мне рассказали, что в отделениях, расположенных ниже, двери двухсот камер одновременно распахнулись. Электричество отрубилось. Двести человек моментально вырвались из Крипты. Десять успели сбежать до прибытия вооруженных регуляторов.

Наши двери запирались на засовы с ключами, и они остались закрыты.

Я бил по створке с такой силой, что рассадил костяшки. Орал, пока не сорвал голос. Шестое отделение обезумело. О нас совершенно забыли. Минуты превратились в часы.

— Эй! — хрипел я. — Я один из вас!

И произошло чудо: по коридору скользнул луч света, простучала быстрая поступь. Должен признаться — я вопил, чтобы меня выпустили первым. Но я не настолько горд, чтобы затаиться и молчать. Я провел пять месяцев в аду.

Наконец, моя дверь распахнулась.

На пороге застыл парень с ключами. Я знал его, как Кайла, хотя сомневаюсь, что это было его настоящее имя. Я видел его пару раз во время собраний сопротивления. Он мне никогда не нравился. Кайл носил тесные рубашки и брюки: казалось, что с ним нехорошо пошутили, дернув его трусы вверх, да так, что они врезались между ягодицами.

Сейчас на нем не было его излюбленной рубашки. Он нарядился во все черное, а лыжную маску стянул на макушку. Я увидел его лицо, и в ту минуту я мог расцеловать его.

— Выходите!

Воцарился хаос. Преисподняя. Мигали аварийные лампы, выхватывая из мрака заключенных. Они дрались в стремлении первыми выскочить наружу. Охранники размахивали дубинками и стреляли в толпу. Тела валялись в коридорах, кровавые пятна запятнали линолеум.

А я имел представление о том, что в подвале, возле прачечной, есть служебный вход. Когда я добрался до первого этажа, в здание, выпучив глаза, хлынули копы в экипировке для подавления уличных беспорядков. Я видел, как в пяти футах от меня какая-то женщина в больничном платье и шлепанцах ударила полицейского в горло пишущей ручкой. И я подумал: «Помоги ей Бог».