Ханидо и Халерха

— Да, да, нынче морозы страшные, — поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.

Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая-то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?

Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что-то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. "Плохи дела, — решил наконец он. — Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить — а толку не будет…"

Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.

Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.

— Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.

— Малаак! — вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. — Приехал… Мельгайвач мой приехал! — она перешагнула через чьи-то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху.

— Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? — Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.

Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кухлянку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились — будто оледенели.

Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства — иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.

А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по-прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали — наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.

— Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня!.. Иди… Не понимает… — У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: — Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…

Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей.

Она обхватила чукчу — и оба они сели на пол.

— …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! — шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. — Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный — приехал… Вот твой нос, вот твой лоб — как я по ним соскучилась! — Она стала водить пальцем по его лицу. — А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону — в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…

Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как-то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто-часто моргать; Токио весь сиял от восхищения — как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое — он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, — она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи, сидящие рядом, крестили животы — они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.

— Иди, Пайпэткэ, иди, — ласково сказал Мельгайвач. — Помогите ей, люди, лечь — она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.

Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.

Ее положили на три мягкие шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом — одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.

В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.

— Что будем делать дальше, хайче? — резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.

— Не знаю, — робко ответил старик. — Пусть скажет Митрэй.

— Думаю, ничего делать больше не надо, — Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему-то раздумал и спрятал руку. — Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.

Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.

— Догор, Митрэй, — вкрадчиво сказал он. — Ты что-то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь — на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…

— Да, приезжал, говорил, обещал, — пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.

— Люди, вы слышали? — повертел головой Сайрэ. — Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал — не разглядел.

— Не было так! — почти крикнул чукча.

Тишина в тордохе стала еще глубже. Люди не шевелились. Шаман Сайрэ как будто одерживал верх, и могло показаться, что он сейчас скажет еще что-то более грозное. Однако старик как-то сразу погас, и даже плечи его опустились. Получалось так, что они подозревают друг друга в кровавой мести.