Ханна

Робби и Дина Уоттс будут следить за ходом работ. Каждый в своей области: он возьмет на себя общее руководство, она же проследит за деталями, легкими украшениями, одним словом, вдохнет в дело ощущения женщины, чем Ханна дорожит больше всего.

Под сводами и в будущем саду, во дворе, Ханна хочет создать террасу-кафе, как в варшавских садах Сакса. Она станет первой террасой такого рода в Австралии. Но главное — сад.

— Это должен быть самый прекрасный сад Сиднея, цветущий в течение всего года, с водой, постоянно бьющей из фонтанчиков, с множеством клеток для птиц, чье щебетание не будет слишком громким и не станет мешать беседам. Там будут беседки, увитые зеленью, панбархат, балдахины, чудные уголки, утопающие в зелени. Надо обдумать вопрос о подушках…

Терраса протянется под сводами от правого до левого крыла. Там можно будет укрыться на случай дождя. И те же самые своды будут вести в гостиные, где можно будет отдохнуть, когда на улице станет слишком холодно.

— Дина, для всех внутренних комнат — белый, только белый цвет, полы — цвета кумача, такие же красные, как мое платье. Плинтусы — черные… Робби, а можно ли облицевать панелями верхние комнаты?

Он отвечает, что можно. Разве что не до самого верха, в половину человеческого роста, сочетая панели из сердцевины черного дерева с багетами из амаранта. Это один из видов красного дерева, и он знает, где можно найти несколько таких бревен. Что же касается цвета, то он не будет очень уж отличаться от кумача.

— А все остальное, включая потолки, — белое. Люстры — цвета червленой меди. Легкая, женственная, хрупкая, но глубокая мебель, в мягкости которой можно утонуть. Если вы в нее сядете, то встать и уйти уже не сможете. Мне также понадобятся музыкальные шкатулки, еще более нежные, чем акварели, серебряные, играющие в тишине комнат. Дина, на второй этаж могут подыматься только женщины, мужчинам вход туда закрыт. За исключением, быть может, пожарных, на случай, если вдруг случится пожар. И еще! Я хочу воссоздать… как это выразиться… чувственную атмосферу гарема. Дина, я вас не шокирую?

— Слегка.

— Робби, — продолжала Ханна, послав шотландке улыбку (та поняла ее намного лучше, чем она надеялась). — Робби, что же касается трех дальних комнат, где раньше хранили ткани, то я хочу, чтобы они были отделены от остальных большой дверью. Таинственной, интригующей, как бы потайной и как бы немного совращающей. О том, что скрывается за ней, будут спрашивать все женщины Сиднея, Австралии и всего остального света. На черном дереве двери золотыми буквами будет выгравировано: ЛАБОРАТОРИЯ. Это будет моя кухня.

Посмотрев на лицо шотландца, она рассмеялась, довольная своей собственной выдумкой, очарованная и воодушевленная размахом своих желаний и видящая их уже осуществленными. До ее ушей уже доносится гул голосов — это женщины, которые непременно придут к ней и будут чувствовать себя здесь уютно. Потому что она сделает их красивыми и счастливыми.

Она объясняет, что под словом "кухня" подразумевает место, где будут изготовляться кремы. По крайней мере, пусть так думают клиенты. Да, на первых порах она собирается производить их за этой таинственной дверью, но очень скоро придет час, когда успех принудит ее открыть отдельное производство, где будут работать двадцать — тридцать девушек, с которых возьмут слово о неразглашении секретов их работы. Чтобы исключить утечку информации и — главное — поддержать завесу таинственности, которую она считает основной составляющей своей рекламы.

Роясь в мыслях, давая свободу всем своим идеям, скопившимся в голове, она нагромождает детали, уточнения, просьбы поистине с ураганной скоростью. Это было 20 октября. А два дня спустя, убедившись (настолько, насколько она вообще может доверять людям), что в лице Уоттсов она обрела лучших подрядчиков для основания своего предприятия, она пускается в экспедицию на Запад.

Но и туда она едет с четко поставленной целью. Не рассчитывая, безусловно, на встречу, которая ей предстоит и которая разрешит одну из стоящих перед нею сложных проблем.

Она отрывается от проплывающего за окном поезда, поворачивает голову и видит Квентина Мак-Кенну, бесшумно появившегося в деревянном вагоне Большой Западной железной дороги Бог весть откуда.

Ростом он ниже (ненамного), чем его братья, очень худой, даже тощий. У него зеленые, как у Коллин, глаза. Отдаленное семейное сходство на этом и заканчивается. Обращают на себя внимание редкостная манера прищуривать глаза, когда взгляд как бы просачивается сквозь полузакрытые веки, а также выражение очень циничной и очень агрессивной наглости. Внешний вид явно не занимает его: светлая, всклокоченная борода, брюки и рубашка из выцветшей ткани, какие носят бушмены. На голове — шляпа, также похожая на их шляпы, пропитавшаяся потом за месяцы и годы носки. Тонкий шрам белеет на его изможденном лице, смуглом от солнца: он спускается со лба, рассекает дугу левой брови и тянется до щеки и кончиков губ. Слегка испорченная этим странным подъемом кверху линия губ словно кладет на его лицо постоянную злую усмешку. Взгляд зеленых глаз холоден и тяжел.

— Ну и что я должна делать? — поинтересовалась Ханна. — Прийти в экстаз?

— Надо бы, я стою этого. — Он слегка сощурил глаза. — Защита, а? Они меня предупреждали.

— Защита, да еще какая! Вы себе и вообразить не можете. А кто это "они"?

Совсем недавно остался позади Сидней, поезд только что проскочил маленький городишко Пенрит и теперь по великолепному металлическому мосту перебрался через сорокаметровую реку.

— Непин, — заметил Квентин Мак-Кенна. — Ее долина, так же как и долина Хоуксбери, очень напоминает Европу. Здесь можно найти немало растений из тех, что вы ищете.

"Он уже знает о цели моего путешествия. Об одной из целей". Она повторила свой вопрос:

— Кто это "они"?

— Это не Род, не мои братья. И уж никак не мой отец: вот уже больше десяти лет мы не разговариваем и он запрещает всем живым Мак-Кеннам вспоминать о моем существовании. Я — позор семьи, ее больная совесть. Верно, когда мне было двенадцать, я бросил школу, а значит, и клан. Нанялся юнгой на судно. На месте мне не сиделось. Все остальное было лишь длинной цепочкой низостей. Кое-какие надежды стали возлагаться на меня, когда я записался в роту Китченера, чтобы сражаться с Бешеным Махди в Судане. Судан — это в Африке. Но я почти что дезертировал. Когда вернулся в Австралию, меня посадили за решетку. Не столько за то, что я убил двух-трех человек, а за другие проделки. За неимением доказательств меня освободили… Какие доказательства, если вышел я один? Поехал искать золото. Не нашел. Вот и сказочке конец. Позавчера впервые за последние три года я виделся с матерью, которая невероятно вас любит. Надеюсь, что и вы хоть немного тоже любите ее. Она да сестра — вот и все, к кому я в этом мире могу испытывать любовь или что-то подобное. Я могу присесть? Не ожидая ответа, он сел рядом с нею.

— А вы действительно сын Коллин? — спрашивает окончательно растерявшаяся Ханна.

— А еще ваш кузен, раз уж она, насколько я могу судить, недавно сделалась вашей тетей. Мама показала мне, где спали вы вместе с Лиззи, моей сестрой, которую я вообще-то видел лишь на расстоянии: мне не позволено к ней приближаться. Еще доказательства того, что я действительно Квентин? Пожалуйста! У Лиззи есть кукла-блондинка, по имени Франкенштейн. В память обо мне. Я ей ее купил шесть лет назад, выйдя из тюрьмы и узнав, что у меня есть сестра. Имя тоже придумал я: оно лучше всего отражает мое собственное "я". Ну, убедились? А вот еще одна деталь о романтичном Квентине Мак-Кенне, — тихо произнес он. — Я — не совсем мужчина. После удара ножом в определенную часть тела. Это к сведению. А теперь объясните мне, какие растения вы ищете.

За окном пробегают фруктовые сады и фермы. Пейзаж понемногу начинает меняться. До сих пор он действительно напоминает Европу, какой она ее себе представляла, Европу, которую она могла видеть на гравюрах и всякого рода картинах. Но по другую сторону долины Эму пейзаж меняется, становясь неровным. Единственный железнодорожный путь, укрепленный с обеих сторон небольшими, конической формы выступами, вскарабкивается на холмы, вытянувшиеся бесчисленными синусоидами, часто опираясь на виадуки.

Квентин Мак-Кенна листает рисунки, выполненные пером Джеймса Б. Соумса. Время от времени он замечает: