Ханс Кристиан Андерсен

— Подожди-ка, поищем… — он рылся в кармане, делая вид, что сказка завалялась где-то там. — Нет, не здесь… Ну, ладно, вот увидишь, она сейчас сама явится. Самые лучшие сказки всегда приходят сами!

И сказка никогда не заставляла себя долго ждать. Ее героями становились синий дракон, нарисованный на большой китайской вазе, пролетевший за окном воробей, старая лайковая перчатка.

Иногда Андерсен брал ножницы, и — раз, два, три! — лист бумаги превращался в старую ведьму на помеле, у которой на носу сидел крошечный человечек, изящную балерину, стоящую на одной ножке, длинноногого аиста в гнезде. В этом искусстве, усвоенном в детстве, он достиг исключительного мастерства! И, разумеется, о каждой вырезанной фигурке ему было что рассказать.

Зайдя однажды в гости к поэту Тиле, Андерсен увидел, что шестилетняя Ида Тиле с огорчением рассматривает увядший букет цветов.

— Разве они умерли, мои цветочки? — со слезами спросила она. И Андерсен тут же сочинил для нее великолепную историю о ночных балах, которые устраивают цветы и игрушки, о том, как цветы превращаются в бабочек и как они разговаривают между собой. Даже старой фру Лэссеон рассказывал сказки: они так и теснились у него в голове! А чудесные рассказы, слышанные когда-то от старой Иоганны и других старух из богадельни, от бабушки, от крестьян во время сбора хмеля! Положительно надо попробовать заняться всем этим.

Он чувствовал себя законным наследником народного сказочного богатства, заветного старого клада. Не просто записать слышанные сюжеты с точностью и бесстрастием кабинетного ученого — нет, совсем нет! Ему хотелось подойти по-своему к этим коротеньким, мудрым и забавным историям. Вера в победу добра и справедливости, уважение к честным, мужественным, находчивым беднякам и насмешка над чванными тунеядцами — это та почва, на которой растут сказки. Но ведь при этом каждая из них получает свое неповторимое выражение, свою окраску в зависимости от того, кто ее рассказывает! Вот он и перескажет их на свой лад. Прежде всего не приглаживать живой речи, напротив, подчеркнуть ее непринужденные интонации, то лукавые, то печальные, не укладывающиеся в строгие рамки книжных фраз (опять Мольбек будет шипеть, что Андерсен-де не умеет правильно писать! Но иначе никак нельзя). И потом в рассказ надо ввести множество красочных подробностей, взятых из повседневной жизни, — детское воображение нуждается в них. А кроме того, в этом новом наряде лучше видна будет вечная молодость сказки. Для начала он отберет из своего огромного запаса совсем немножко — две-три сказки, и если они встретят живой отклик и одобрение, тогда можно будет двигаться дальше… И в ожидании решающего дня — появления в свет «Импровизатора» — Андерсен засел за свой первый сборник сказок.

Колышется пламя свечи, на стенах пляшут причудливые тени, а на дворе завывает ветер. «Послушай-ка хорошенько, может, поймешь, что он там распевает?»— говорила, бывало, старая Иоганна, сидя за прялкой. Ветер многое может порассказать, ведь он вечно летает по белу свету. Но и самой старой Иоганне есть что порассказать, недаром она прожила столько лет. Тянется вечер, мерно жужжит прялка, и сказка прядется, как нить, а маленький Ханс Кристиан, худой длинноногий мальчик, похожий на аистова птенца, слушает, боясь упустить хоть одно слово… И все, что рассказывает старуха, оживает в его воображении.

Вот, например, замечательная история про бывшего солдата-храбреца. Важные господа в шелку и золоте смотрели на него как на пустое место, проезжая мимо в роскошных каретах: ведь у него не было ни гроша за душой, а всего-то имущества обгорелая трубка да старое огниво, добытое в ведьмином подземелье. И все-таки солдат сделался королем и женился на прекрасной принцессе из медной башни. Старое огниво сослужило своему хозяину хорошую службу… Уже судьи и королевский совет совсем было собрались казнить солдата за то, что он осмелился полюбить принцессу, да не тут-то было! Ударил солдат по кремню огнива — и вмиг появились три огромные собаки, похватали они судей, придворных да и самого короля с королевой за ноги и за руки и подбросили их высоко-высоко. Ну, те упали и разбились. Совсем ли? Ясное дело, совсем, на мелкие кусочки. Тут народ и объявил солдата королем. Вот оно как бывает на свете!

А то еще история про двух Клаусов — бедняка и богача. Бедняк Клаус был тоже парень не промах: так одурачил жадного, злого богача, что лучше не надо! Да, умную голову на плечах куда важнее иметь, чем туго набитый карман или герб на дверцах кареты — все сказки об этом говорят, а в сказках-то куда больше правды, чем некоторые думают.

…Андерсен вспомнил старого профессора ботаники Хорнемана: этот корчит кислую гримасу, заслышав слово «сказка». «Нечего забивать детям голову пустыми фантазиями», — ворчит он. Нет, уважаемый профессор, простите, что сын сапожника осмеливается с вами спорить, но только вы дальше своего носа ничего не видите со всей вашей высокой ученостью. Как вы ни старайтесь, а вам не удастся похоронить сказку, сказка никогда не умирает! Вся беда в том, что ворчливые степенные чиновники и скучные обыватели, помешанные на «трезвом благоразумии» и рассудительности, видят мир вывернутым наизнанку: служебные интриги, растущий счет в банке, благосклонная улыбка высокопоставленного ничтожества — вот что они считают настоящей жизнью, а любовь, искусство, красота природы для них просто пустой звук, бельмо на глазу. Как кроты, они роются в земле и бранят солнечный свет за то, что он их ослепляет. И чем ввязываться с ними в ученые споры, лучше вставить их в сказки: там сразу станет ясно, что к чему. Например, господин Хорнеман, профессор ботаники, очень подойдет для сказки о цветах, той самой, которая была придумана для маленькой Иды. Ну и достанется же этому старому брюзге! Сначала он ударит по листьям крапиву — как она смела влюбиться в соседнюю гвоздику?! — и пребольно обожжется при этом. А потом ночью на цветочном балу он превратится в желтолицую восковую куколку. «Нечего забивать детям голову глупыми россказнями!» — кричит она, участвуя против воли в танцах, а бумажные цветы хлещут ее по тоненьким ножкам. И веселый студент, мастер вырезать бумажные фигурки и сочинять забавные истории, попадет в сказку, и сама маленькая Ида. Так и начнем, как было на самом деле.

«Бедные мои цветочки умерли! — сказала маленькая Ида…» Правда, в середине сказка будет немножко похожа на «Щелкунчик» Гофмана, но и своего в ней тоже будет немало!

Весной 1835 года две книги Андерсена одна за другой вышли из печати и появились в витринах книжных лавок: роман «Импровизатор» и «Сказки, рассказанные для детей». Судьба их в первые годы была резко противоположной. Роман быстро пошел в гору и завоевал общее внимание, его читали, о нем спорили, ему посвящались большие критические статьи, и, хотя в них были отдельные кислые замечания, ни одна не отрицала таланта автора.

Первой ласточкой, несущей весть об успехе, была рецензия в «Воскресном листке», появившаяся через несколько дней после выхода в свет «Импровизатора»:

«Поэт Андерсен пишет уже не так хорошо, как раньше, он исписался, — да, я этого давно ожидал», — так говорили там и сям в некоторых кругах столицы, может быть, прежде всего в тех, которые особенно хвалили первые шаги поэта. Но он не исписался, напротив, именно теперь он поднялся так высоко, как никогда: это блестяще доказывает роман «Импровизатор», — писал Карл Баггер, старый товарищ слагельсейских дней, и Андерсен с волнением читал и перечитывал эти дружеские строчки. Большое сердечное письмо с разбором художественных достоинств «Импровизатора» прислал из Сорэ Ингеман. Приходили радостные вести из Германии: там роман был встречен общим одобрением. Издатель Рейцель с довольным видом подсчитывал свои растущие доходы.

— Если дело так пойдет и дальше, можно будет подумать о втором издании! — говорил он Андерсену. — Читателям книга очень нравится, критики в общем благосклонны, если не считать мелких стилистических замечаний…

— Да, но «Литературный ежемесячник» упорно молчит, а ведь к этому журналу многие прислушиваются, — огорченно замечал Андерсен. — Неужели я опять чем-нибудь не угодил этим строгим господам?

— Ну-ну, не расстраивайтесь попусту, — ободряюще улыбался Рейцель. — Успех у публики — вот что для нас с вами самое важное.

— Да, это верно… Кстати, а как расходятся мои сказки? Я ведь и на них возлагал кое-какие надежды!

Улыбка исчезала с лица Рейцеля, и он неопределенно пожимал плечами.

— Как вам сказать… Кое-кто покупает, конечно, детишкам почитать на сон грядущий… Цена книги дешевая, так что, пожалуй, и сказки разойдутся понемногу. Но особого успеха ожидать не приходится. Это же все-таки пустячок… То ли дело роман!

Так же думали многие другие. Журнал «Даннора», называвший «Импровизатор» «великолепным поэтическим произведением», разнес сказки в пух и прах: «Огниво» — за «безнравственность», «Принцессу на горошине» — за «отсутствие соли», «Цветы маленькой Иды» (чуть-чуть мягче) — за недостаток ясно выраженной «морали». Ингеман, от души радовавшийся успеху романа, к сказкам относился очень сомнительно. Эдвард Коллин, смеясь, упрекнул приятеля: «Что-то вы раньше времени впадает «в детство, Андерсен!»

Да, выходило, что ошибся такой умнейший человек, как Эрстед! Ведь он еще до появления обеих книг сказал Андерсену:

— Вот увидите, «Импровизатор» прославит вас, а сказки сделают ваше имя бессмертным!

— Эдвард, дорогой, можно к вам на минуточку? Подумайте только, я получил письмо из Германии от Шамиссо, и он в восторге от «Импровизатора»! Конечно, я понимаю, что его похвалы даже преувеличены: он ставит меня выше Гюго и Бальзака, перед которыми я преклоняюсь. Но все-таки я очень рад, что Шамиссо нравится мой роман. И мои стихи он очень охотно переводит. Ведь это же такой талантливый писатель, — чего стоит хотя бы история о Петере Шлемиле, потерявшем тень! — и сияющий Андерсен протянул своему приятелю письмо от немецкого поэта.