Харбинские мотыльки

Нас впустил Тимофей. Он был как будто напуган и тих. Его мать лежала на кровати, она смотрела в потолок и тяжело дышала. Мальчик сказал, что мама в трансе, у нее сейчас сеанс.

— Никому нельзя быть…

Лева нетерпеливо достал деньги, швырнул их на стол, отодвинул мальчика небрежно и сказал громко, обращаясь к сумеркам в комнате, что он пришел и немедленно желает услышать свою судьбу, смерть — все как полагается.

— За меньшим не пришел бы, — сказал он и стукнул зонтиком в пол, как шпагой. — Подавайте мне мою смерть, и немедленно!

Сумерки вздохнули. Лева сел на стул перед столом, где было пусто, ничего на столе не было (только свеча горела на блюдечке), и закурил бесцеремонно. Забросил ногу на ногу. Я тоже сел, у окна, где в последний раз сидел. Он дал мне папиросу.

— Какая скука, однако, — сказал он, покачивая английским ботинком.

Я поджал губу. Досадно, неловко — затащил в балаганчик, а ведь у него такие дела: лодки со спиртом стоят; но ничего не поделаешь, сидим, ждем. Окно было зашторено. Но все равно веяло холодом, было слышно, как бредил дождь и гудела железная дорога. Не успели как следует посмеяться над «спящей старухой», как она застонала, вытянула руки вперед, словно хватая что-то; она двигала ногами тоже, барахталась в постели, как утопленница, которая борется с течением. Мальчик с бумагой встал перед ней на колени, разместил писанину на стульчике. Она что-то шептала, или бормотала, слышен был только хрип, точно играл патефон, только вместо музыки кто-то с пластинки нашептывал; мальчик записывал, шуршал карандашом. Он писал в темноте. Как? Было так мрачно. Только тени рук эзотерки; мальчик сгорбился над стулом, сросся с ним, показывая затылок, облизанный светом от свечи, клок вздернутых на шее волос, спину, пятки в толстых шерстяных носках. В этом было что-то до боли родное. Она шептала. Он писал. У меня было беззаботное состояние. Как пришел к нам в ателье сделать свою фотографию, которую сам потом напечатаю (так не раз и бывало). Я хотел, чтоб все это было не так. Не тогда хотел, и не прежде — ведь прежде мне и не взбрело бы в голову прийти к ним за этим — а вот теперь, уже после всего, во мне появилось желание переиграть, так чтоб судьбу мою и Левы (как прекрасно все-таки узнать вместе) нам сообщили при каких-нибудь других обстоятельствах. Приходишь к ветеринару с собакой, а он спрашивает: «А у вас-то как с печенью?» — и ты понимаешь: оно. Так и получилось. Теперь мне хотелось бы напряжения, томительного ожидания или чтоб созван был ради меня одного тайный консилиум алхимиков-эскулапов, трибунал комиссаров-кровососов… что-нибудь! Получилось так, будто мы зашли сюда, как в магазин, и нам сказали… Не было оркестра, не было грома, не было даже запаха селитры. Были грязные занавески, плесень, запах нафталина и моль. Эзотерка лежала в трансе. Она не производила должного впечатления. За время визита она ни разу на нас не посмотрела. Лучше б она мне шепнула тогда, когда наливалась комната янтарем и все дышало вечностью (но, наверное, в тот день еще не сошлось). Визита как бы и не было. Мы так и сидели, переглядываясь, как в борделе, ожидая, кто нам достанется, какие в этот раз к нам выйдут. Лева качал головой и ухмылялся, я ему улыбнулся тоже, подыграл (точно как в борделе, черт подери!). Затем Тимофей подошел к нам и сказал, что исполнено, записано:

— Дух сообщил, что оба вы умрете в одно лето, через пятнадцать зим.

Выдал бумажку, как в конторе.

— Стало быть, в сороковом году, — зевнул Лева. — Ну, все как обычно. Сороковой год! — он толкнул меня рукой в плечо, шмыгнул. — Все как у всех. Ха! C’est banal… mais que faire? C’est la vie qui est banal, n’est ce pas? [38]

Погасил сигарету в блюдце со свечкой, наклонив пламя и всю комнату; бросил зонтик и пошел к соседям. Я остался сидеть. Мальчика было жалко. Он хотел нам посочувствовать, но мне было жалко его, потому что я не верил, не верил, или даже если и верил, то все равно мне его было жалко, как тех детей-зазывал при цирке, где тебе показывают стриженых кошек или крашеных обезьян. Неужели он верил в своих крашеных обезьян и стриженых кошек? Да и черт с ним! Меня сильно расстроило поведение Левы, его отношение. Возможно, все это не сработало потому, что он так все это воспринял. Отнесись он чуточку серьезней, тени стали бы колоннами, и из-за них выглянуло бы… Но ничего не свершилось. Свершилось, скорей всего, свершилось, но ничего не изменило в нем (а во мне?). Увидев, как Лева уходит, я понял, что шел он не сюда, не за откровением, а в соседнюю комнату, к Т. & С. (карты, женщины et cetera). Сейчас я пишу эти строки, а они там сидят и планируют, мечтают о пивоварне в Карловых Варах, нюхают кокаин и представляют свое будущее. С такой жизнью за пятнадцать зим можно тридцать три раза умереть, а сколько спирту можно перегнать, и подумать тошно!!!

38

Банально… но что делать? Жизнь — банальна, не так ли? (фр.)

Терниковский позвонил в ателье и пригласил Бориса к себе на новую квартиру: — Обсудить кое-какие детали, связанные с фотографиями для новой газеты. — Продиктовал адрес, объяснил, как найти, бросил трубку.

Борис долго искал. Квартира, которую снимала любовница Терни-ковского, находилась недалеко от Екатериненталя, в каком-то проходном дворе. На домах не было номеров. Дощечки с названиями улиц потерлись. Погода шептала и хлюпала. Наконец-то нашел: не улочка, а шворень в дышле тупика с курятником и конюшней; из клеток на Бориса пялились бусинками глаз дрожащие кролики. Удар копыта, вздох, снова удар. Куда свернешь, там и помрешь. Грязь, мертвые фонари, закоулки… Только в таких тупиках и жить его бабам! Только из такой тьмы он и выискивает себе наслаждение, мелкое, ничтожное, торопливое, как у грызунов. Все равно как с тараканом случаться.

Деревянный дом с опасно осевшей мансардой, кривая скрипучая лестница — по ней тянется процессия с гробом; еще более кривой мосток из досок на кирпичах над необъятной лужей; спящий столб; в прогорклом масле утопленные окна дома с портретами старушек в чепцах. Пропустил стоны. Поднялся. Как всегда, встретила секретарша, без слов ввела в кабинет, места в нем опять почти не было; на стене висела та же обезьяна, на столе кучи бумаг. Редактор вскочил навстречу художнику и сразу взорвался:

— Газета еще не зарегистрирована, но мы уже продумываем содержание номера! Все приглашены, все придут! Оставайтесь и вы! — Борис хотел отвертеться, но Терниковский настаивал, наливая вино по бокалам: — Занесем вас в коллегию, с вашим мнением нельзя не считаться: художник, оформитель, человек искусства со стажем, теперь можно и так сказать — вы столько для нас сделали, молодой человек! Такое мы не забываем! Дайте еще раз пожать вашу руку! — Схватил Реброва за руку и стал мять в своих лапах и приговаривать: — Мы в трудном положении, сами видите, что творится, как с нами обращаются и что грядет? Сами-то они и не знают, куда катятся! Пока мы не утвердили название газеты. Вы тоже предлагайте, предлагайте… Давайте выпьем! — Подал художнику бокал, чокнулись, выпили. — Эх! Молодой человек, дорогой мой, если б вы знали, как тяжело жить без поддержки, в этом холодном и чуждом мире, где все приходится делать самому! Черт возьми, в Париже и Берлине с этим намного проще! Поглядите-ка, «Возрождение» выходит беспрепятственно! Никто никаких препон не придумывает! А я уже похоронил — да-да, лучшего слова и не подыщешь — три периодических издания! И не потому, что средств не хватает — средств не хватает теперь всегда, к этому привыкли: работаем впроголодь и по ночам, потому что днем зарабатываем на хлеб насущный, а у меня семья! Да, да. Сын растет и — девочка в другой семье, всех надо поддерживать. Но как, если тебе палки в колеса так и вставляют?! Эх! — Щелкнул обезьяну по носу. — Смотрите, в какой квартирке приходится ютиться. А там, на Ратушной семнадцать, там совсем не было места. Больше трех человек пригласить не мог. Начинали задыхаться. Госпожа Каплан и Леночка иной раз в обморок падали… Вот как живем, молодой человек!

Посмотрите на этот портрет! Посмотрите! Как бы мне его в газету влепить, а? Что скажете?

Борис посмотрел на портрет князя, что висел на стене, и пожал плечами:

— Все очень просто. Я могу этим заняться, но…

— Небольшое вознаграждение обещаю, не бойтесь, и — да-да, я помню, что все еще должен за тот раз. Все разом и отдам!

— А если вас опять в полицию заберут с конфискацией? Я бы хотел получить хотя бы небольшой гонорар, у меня совсем с деньгами плохо. Одежды никакой нет…

— Да, это видно — поизносились вы, Борис, поизносились. — Выдвинул ящик и прочистил горло, покопался, пошуршал чем-то, должно быть, купюрами, достал фотокарточки. — Посмотрите-ка на эти старые фотографии! Посмотрите на них! Оцените! Нет-нет. И не пытайтесь оценить, ибо это оценить невозможно! Вот оно, наше счастливое прошлое, наше благоденствие и благосостояние, наше всё! Разве ж это можно оценить? Скажите, нельзя ли их реставрировать или увеличить?

Борис взял карточки со стола. Потрескавшиеся. Старая усадьба — старик-отец в пенсне и с тростью, еще молоденькая мать в очень старомодном платье, сам Терниковский в возрасте десяти лет, но уже с квадратной головой, — одна из сухих белых трещин бежала по его лицу.

— Можно, только за отдельную плату, — сказал Борис. — Будет дешевле, чем в ателье, я у француза сделаю, даже лучше, чем вам в ателье сделают.

— Об этом и прошу!

— Но придется повозиться. Дело в том, что тут надо ретушировать и…

— Да, да, да… За отдельную плату. — Выскреб из стола и бросил перед художником мятые купюры (бросил их, как фанты). — Вот столько, подойдет?

Ребров разгладил деньги; подумал, что пренебрежительное отношение Терниковского к банкнотам скорее было его тайным желанием скрыть от остальных свою скупость (так презрением к недоступной красивой женщине часто скрывают сильное желание ею обладать). В душе усмехнулся и сказал:

— Если это только за увеличение ваших фотографий…

— Ну, конечно! За портрет князя я заплачу отдельно.

— Хорошо, — сказал Борис, пряча фотографию с усадьбой в карман и еще два портрета родителей Терниковского.

— А не хотите ли бесплатной подписки? Зачем вам деньги, молодой человек? Вы совсем перестали поспевать за событиями, так можно и в сточной канаве оказаться. Можно спиться, утратить связь с миром, в дурдом загреметь! Сидите там в вашей черной комнатке, отгородились от мира красной лампой, ничего не читаете, ничего не знаете… Давайте я вам подписку вместо гонорара организую!

Ребров знал, что очень многие подписчики успевали получить два-три номера, а потом газету Терниковского закрывали. Да и писали там одно и то же…

— Нет, спасибо. Я принципиально отгородился от мира. Принципиально газет не читаю.

— Ах, принципиально. Но так это совсем другое дело! Артист! Оскар Уайльд! Понимаю! Уважаю!

Борис хотел уйти, но не нашел лазейки; начали приходить сообщники Терниковского. Семь человек. Среди них Тополев, Солодов, полковник Гунин, лица других тоже примелькались. Кое-как поместились. Борису пришлось задержаться — «хотя бы послушаете», — буркнул Терниковский; Борис слушал и подсчитывал в уме: хватает ли ему на новые ботинки, которые он видел в магазине Mood; вместе с той горстью, что швырнул Терниковский, и тем, что осталось от денег Китаева, должно было хватить, — художник волновался, ему не терпелось пойти домой, пересчитать, побежать в магазин, примерить новые ботинки. Он ерзал, слушал невнимательно… Выступал Тополев; прохаживался с бокалом в руке и рассказывал анекдот о том, как его партизанский отряд (так он называл своих контрабандистов) захватил двигатель с потерпевшего крушение большевистского цеппелина.

— Не успели эстонские егери приехать, как мы его свинтили!

— Как?! — восклицали все. — Но как вам удалось?

— Другой мог бы сказать, что нам повезло. Дескать, мы патрулировали возле границы, а тут — летит на нас дирижабль. Но все было несколько иначе! Дело в том, что мы всегда пристально наблюдаем за перемещениями воздушных масс и пограничными заставами. Ведем записи — вот вам журнал! — бросил тетрадку на стол. — В тот день мы заметили в бинокль некое тело, которое сперва приняли за стаю гусей, но по мере приближения тела, поняли, что это цеппелин, и мы это поняли еще до того, как он пересек границу. Так как я знаком с воздухоплаванием не понаслышке, мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что цеппелин потерял управление и терпит крушение, или вот-вот потерпит крушение. Приняв в расчет силу и направление ветра, а также скорость, с каковой цеппелин несло на эстонскую территорию, мы с поручиком Солодовым легко определили, где приблизительно произойдет крушение, и направились быстро туда. К счастью, у нас был автомобиль…