Харбинские мотыльки

Сумасшедший дом какой-то, подумал он, и вдруг ему вспомнился один из детских страхов… Ему было лет шесть, когда он забрался на чердак и нашел там огромную паутину. Такой большой он еще не видел. Мохнатая, она таинственно колебалась на сквозняке, отливая пепельно-голубым. Опускаясь и поднимаясь, паутина навевала покой. Как завороженный, Борис протянул руку и прикоснулся к ней: мягкая. И вскрикнул от неожиданности. Отовсюду ринулись невидимые до того пауки. Он отдернул руку и в слезах бросился с чердака, а ужас за спиной нарастал.

Иван сильно побледнел, глаза его закатывались. Казалось, он мог упасть в обморок. Уговорили лечь. От лекарства, о котором заикнулся Тимофей, отмахнулся.

Пришли другие участники заговора (из Печор). Принесли сухарей. Тимофей снова поставил чайник на огонь. Дальше обсуждались дела куда более прозаические; говорили спокойно, без вскриков и агонии, деловито, как бухгалтеры.

— Подписчики появились…

— Угу, угу…

— …желающих восемь человек, ну, и там будет человека три, только они пока не решаются подписаться…

— …да и мы тут посмотрели — осуществление подписки сопряжено с некоторыми сложностями…

— Так, так, что за сложности?

— …официально никак не получается…

— …а доставать валюту дороговато: фунт на черном рынке за двадцать крон и более идет…

Каблуков поморщился:

— Все валится к черту с этой почтой и валютой. Еще бы не валилось! Вчера марки, сегодня кроны… Я тоже узнавал, что касается календариков, которые выслали, их можно было бы продавать, но таможня наложила пошлину, жидовское государство! Сорок шесть крон! Да и те, за прошлый год, то есть на ныне текущий, так и не разошлись. Потому что все это интересует только людей бедных, вроде нас с вами. А толстосумам-то чего думать о России, им и так хорошо… А странно, в прошлый раз на календарики не было пошлины… Да и «Азбуку» получили без пошлины… В Ревель возить все это неудобно, — заметил он. — Каждый раз ехать, везти с собой… вот если б они разок в Ревель прислали… Кому там можно было бы доверить? Кто бы взял на себя смелость получить в Ревеле? Ребров, вы как, струсите? Или вы выше всего этого?

— Чего вы хотите от меня? — притворился, будто не понимает, сам взвешивал: очень не хочется, чтоб все решили, что струсил. Все смотрели на него.

— Вот если б вас попросили, получить разок на почте посылку на свой адрес в Ревеле, сходили б?

С другой стороны, они знают, как я отношусь к их борьбе. Но в том-то и дело: если это все мышиная возня, то почему я должен бояться?

— Ах, ну это ж пустяки, — сказал Борис. — Пусть пришлют. Я и за таможню заплачу, у меня вроде бы и деньги есть пока…

— Вот и отлично! Тогда я в Харбин направлю ваш адрес — они вам пришлют коробку с литературой, надеюсь, никакой пошлины не будет.

2

Иван и Тимофей приехали к Реброву смотреть посылку. Борис не стал покупать перронный, ждал в зале. Всклокоченный Каблуков со своей повязкой был страшен, как бандит. Но страшнее всего были их ботинки. Они были так сбиты, точно по ним били камнем, чтобы превратить в лепешки.

— Ну, что? — спросил Ребров вместо приветствия. — Как добрались?

— С горем пополам, — ответил Иван, выглядел он сильно помятым, бледным, утомленным. — Было много остановок, досмотр, крутили-вертели, — жестикулировал он тоже порывисто, — на фотокарточки смотрели. А там я с глазом еще. Стали проверять. Пришлось повязку снимать. Указали на это. Тыкали пальцем то в лицо, то в паспорт. Вопросы задавали. Пришлось объяснять…

— Понимаю, остановитесь у меня. Я устрою… Фотокарточку, хотите сделаю? Ничего стоить не будет.

Иван замялся, Тимофей его опередил:

— Спасибо, Борис Александрович, вы нас здорово выручите.

— Спорить много не будете? — сказал Иван. — Я устал, слаб после болезни.

— Не буду, обещаю. Идемте!

Пошли. Поскорее с вокзала: люди смотрят.

— Как чувствуете себя?

— Лучше, — сказал Иван.

— А ты как? — спросил он Тимофея.

— Слава Богу, Борис Александрович, спасибо! Можно вас спросить, стихи мои читали?

— Да, Тимофей, отличные!

— Спасибо вам! Спасибо…

Но тут резко влез Каблуков:

— Однако и весело тоже было в поезде. Встретили фашистку, совсем неожиданно, а, Тимка?

Тимофей поддакнул, улыбнулся.

— Едем, смотрим — сидит, читает «Наш путь»! Откуда, спрашивается? Она: передали… и оказывается, чуть ли не через пятые руки! Читают люди, читают! Она сказала, что это получше «Искры» [74] … ругала «Искру»… Живет на отшибе у эстонца на мельнице, света божьего не видит, в церковь вот, говорит, вырвалась, да на кладбище могилки стариков прибрать. Так вот глухо живет русский эмигрант! Мы ей пообещали только появившийся «Клич», нам из Финляндии прислали, и книгу Горячкина про Столыпина — такого она еще не читала! Видите, мне и не надо тянуть за собой, люди сами тянутся.

74

Имеется в виду «Младоросская искра», периодическое издание младороссов (эмигрантское русское националистическое движение 1920-40 гг.).

— У меня есть что вам сказать на это, — ответил Ребров сухо, — да только не стану — обещал: не спорить.

— Потом… потом поспорите…

Пришли.

— Ну, показывайте! — От нетерпения Иван чесал ладони.

Борис открыл чулан.

— Пожалуйста!

— Ох, ты! — воскликнул Иван. — Здоровенный, как гроб! — кулаком по нему стукнул, скинул пальтишко, согнулся пополам, рыкнул и потянул: ящик шел со скрипом. Кряхтение Ивана и скрип по полу ящика слились в жуткий нечеловеческий стон.

— И как вы его притащили? — удивился Тимофей.

— Доставили, пришлось уплатить, — сказал Ребров. — У нас есть знакомый конюх, возит нам, недорого берет…

— А, понятно, это возместим, — сказал Иван, вскрывая гроб (вылетела пыль). — Только не сейчас… Сейчас никак не можем заплатить…

— Борис Александрович, у нас совсем плохо с деньгами…

— Ну, что ж, — развел руками художник, — потом как-нибудь…

Иван извлекал пачки газет, похлопывал их, как младенцев, приговаривал что-то. Лиловая пыль распространилась по комнате…

Несколько месяцев к Борису ходили люди, спрашивали «новости с Востока»; он выдавал листки, которые Иван указал: «эти можно выдавать», — газеты увез. Борис не успел ничего возразить, он и не понял, что значит «можно выдавать», стал понимать, когда началось хождение к нему молчаливых, вытянутых до болезненности личностей, которые ждали каких-нибудь «особенных вестей» из Харбина; он давал им листочки, они были недовольны, требовали каких-то брошюр, газет.

— Велено это давать, — сухо отвечал он, замечал в них недоверие и злился, говорил еще жестче: пусть обидятся и совсем не приходят! Но они шли и шли; скоро листки кончились, но они все равно приходили, он говорил, что нет ничего больше, они спрашивали: