Харон

Стихи, здесь и далее: Овидий. «Метаморфозы» (пер. Н. Мамонтова).

«Сам ты старый, — подумал Харон. — Ясно теперь, чем Псих кличку заработал. Кто станет говорить стихами, да еще на том свете? Только психи».

— Вот именно, — прервал воцарившееся после выступления Психа молчанье бас. Харон наконец понял, кому он принадлежит. Тот, в бушлате, сидящий рядом с Локо, Листопадов приятель. Он обращался к Клетчатому: — Я интересуюсь, чего тебе делать было в Тверской области, когда сам с-под Тулы?

— Я… ну, по работе.

— Врешь, Антон, чего-то ты шустрил в заповеднике том. Не тушуйся, не тушуйся, все мы шустрили. Я вот — гастролер был по основной специальности. Гастролировал, значит. В одном городе зависнешь, в другом. Что было, то было. Обратного хода нет. Этот… правильно сказал: не повезет обратно. Чего дальше будет, узнать бы, тут ты, подруга, права. Да ведь никто ж не скажет, а подойдет черед — сами узнаем, что там за рекой. Как ты ее, — повернулся к Психу, — Ахерон?

— Ахеронт, — уточнил Псих.

— А ты ее переплыви, — посоветовали Гастролеру.

— Переплыть… это да. Чего-то неохота мне в нее кунаться. Боязно.

— Вот! — воскликнул Антон, — в этом все и дело! Посмотрите, главный императив нашего поведения здесь — страх, причем ничем логически не объяснимый. Барьеры существуют только внутри нас. Не выходить за черту лагеря, не приближаться к берегу или, уж по крайней мере, не касаться воды. Не подниматься вверх по тропе, подчиняться танатам с их… бр-р… мечами. Откуда это в нас? Если я могу вот так спокойно рассуждать обо всем этом, то стоит мне лишь попытаться какой-либо запрет переступить… Я не могу найти ни одного рационального объяснения.

— Вот за себя и говори, рационалист, — сказал Листопад. — По тропе ему страшно вернуться. Боишься, жмет — не ходи. Думал, пряники тебя поджидают медовые. Я вот так скажу: хорошо, жрать хоть тут не хочется совершенно, а то не знаю, что бы грызли, друг дружку если только.

— Кому что, — коротко усмехнувшись, бросила смуглянка в кофте.

К Харону нагнулся один из безучастных, что смирно расселись вдоль стен, ближайший справа. Должно быть, он не различил в тени, к кому обратился, да и глаза — Харон покосился — были у него плотно зажмурены.

— Вы где проживали? — шепнул безучастный. — В столице? Я — на Остоженке, Турчанинов переулок. Только тут отчего-то москвичей не любят. Надо же, и там, — махнул неопределенно в сторону и вверх, — тоже не любили. В армии, в тюрьмах, говорят, тоже… вообще. Знаете, вот думаю, может, сюда собраны вовсе даже не мы, то есть не настоящие мы, а что-то вроде наших копий? Такое вполне допустимо, я читал. Кому это могло понадобиться? Как кто, а я за всю жизнь пальцем никого не тронул. Тихо-мирно приторговывал. Маленькое частное дело. За что меня сюда? Я умирал так неприятно, смею вас уверить, а теперь что же, все снова? Когда мне стало окончательно ясно, где мы все находимся, я попробовал искать близких, кто ушел до меня, родственников, друзей. Никого. Мы все чужие здесь друг другу… С другой стороны, книга Моуди… Но я не наблюдал себя со стороны и сверху, рядом со мной не было доброго проводника, как там описывается, никакого яркого света впереди. Тут есть какой-то Тоннель, вы не в курсе, что под этим подразумевается?

Как ни тихо говорил этот примороженный, последнее расслышали все. Или почти все. Повернулись, вглядываясь. Локо бросил безделушку, которую вертел, и, прекратив копаться в седой бороде, поднял «летучую мышь» со стола, направляя свет на вход.

Харон с удовольствием отметил, что его вид произвел впечатление. Замерший глыбой у стены и, как они должны догадаться, присутствовавший на их посиделках уже давно. Кто его знает, этого Перевозчика, может, он глухонемой, конечно, а может, и нет вовсе.

Смуглянка неслышно охнула, поднеся ладонь к губам, да и у других челюсти поотвисали. Харон не часто удостаивал компанию Локо посещением.

Один Псих смотрел вовсю. Вдруг выдал:

Ужасно царство мрачного АидаИ людям оно смертным ненавистно.

— Вот спасибо-то! — сказал Харон в сердцах.

— Вы, Антон, сами себе противоречите. — Назвавшийся врачом, в отличие от остальных, демонстративно не замечал Харона. Оглянулся, провел взглядом и продолжал неторопливый обмен мнениями. — Вы желаете иметь информацию, что лежит за пределами лагеря, и в то же время признаете, что отправиться туда, чтобы разузнать самому, у вас не хватает духу.

— Я ему то же самое!.. — завелся Листопад, но Врач остановил его движением руки.

— Не будем доискиваться причин страха. Врожденный он или… благоприобретенный. Мистическим образом на ваше мыслящее, — тут Врач тоже хмыкнул, как давеча красотка, — «я» наведенный. Вы признаете лишь, что он есть, и вы не в силах его перешагнуть. Не вижу принципиально нового в ситуации. Точно такие же дилеммы вставали перед каждым и там, — жест, — имеют они место и тут. По крайней мере, для вас, ведь каждый эти вопросы решает для себя сам.

— А вы? — набычился Клетчатый, не желающий совсем уж оказаться размазанным по стулу.

— Обо мне речи нет. И я испытываю нечто похожее, и мне, мягко говоря, не по себе. Но я и не претендую на роль Того, Кто Все Поймет И Объяснит. По возможности без мандража, жду своей очереди. Вот подойдет Ладья, и поглядим, как выразился наш Гастролер, что там за рекой в тени деревьев. Впрочем, не он первый это сказал.

Врач откинулся в креслице, перевернул одну та расставленных на столе, уродливую, вырезанную из почерневшего плавника фигурку с ног на голову. Или с головы на ноги, не понять, что оно было такое.

«Выставка работ местных умельцев, невесть сколько Ладей назад покинувших лагерь, — подумал Харон, от которого наконец отвернулись. — Локо впору этнографический музей открывать. Должно же где-то это все собираться, не пропадая втуне. От отходов телесной жизнедеятельности освобождаются еще по дороге сюда, в Тэнар-ущелье, отходы душевных порывов скапливаются в запасниках у Локо. Экскременты творческих потуг».

— Что я говорю! — напирал Листопад. — Прошурупил теперь, Тоша? Я вот ходил на тропу, например, еще раз, и ничего, со страху не помер… то есть я хочу сказать…

— Че тебя туда понесло? — тут же спросил Гастролер.

— Так, захотелось посмотреть.

— Посмотрел?

— Да ну! Ничего, говно только. Извиняюсь, — сказал Листопад смуглянке. Та изобразила презрение.

— С какого те… — не стесняясь никого, продолжал допытываться Гастролер, — там на че-то смотреть? То-то я тебя не видел в лагере. Раз двадцать до тебя заходил, нет и нет. Те где сказали быть,… ты трехнутое?

— Да ладно, брось ты.

— Я те, мудило несусветное, брошу, погоди. Те за кем сказали смотреть?