Hassliebe. Афериsт

Киллиан. Джонс. Скончался. Эти три слова въелись в ее мозг, и она пыталась переварить их, в то же время боясь столкнуться с реальностью и осознать их. Это было слишком… слишком нечестно, по отношению к ней, к нему, к ним. Она ведь только нашла счастье, он только начал меняться, они только нашли общий язык, а сейчас… Дэвид еще что-то кричал, Бут, обрывая его, тоже возмущался, врач бледнел, вжимая голову в плечи, и Эмма опустила глаза, дыша через нос, чувствуя, как по телу проносится дрожь, которая являлась первым признаком приближающейся истерики, и сжала руки в кулаки, не желая поддаться эмоциям. Не сейчас, не перед всеми.

— Эмма? — очередной голос ворвался в ее сознание, и она встретилась взглядом с напряженными глазами Грэма, который пристально смотрел на нее. — Ты в порядке? — покачав головой, она отвернулась и посмотрела на врача, подойдя к нему.

— Я могу его увидеть?

— Думаю, что это невозможно, мэм, — мягко отозвался он, — мы не ра…

— Мне плевать, — резко оборвала его девушка и, пройдя мимо него, побежала в сторону больницы, не оборачиваясь на голоса друзей.

В голове все звенело, и она просто отказалась слышать и понимать что-либо, просто зная, что ей нужно увидеть его. Сейчас. Чтобы убедиться, что ей не соврали, что он мертв, что все кончено. Она боялась узнать это, боялась признать новость, которая лишала воздуха, но понимала, что не может оставаться в том состоянии, которое сейчас давит на нее, не давая трезво думать.

Ворвавшись в здание, она налетела на медсестру, которая была с врачами, которые забрали Киллиана, напугав ее до полусмерти, и бросилась дальше по коридору, оглядываясь по сторонам. Ее окликали врачи, люди в белых халатах отскакивали к стенам, изумленно глядя на нее, а она, даже не глядя на них, завернула за угол и замерла, глядя через стекло палаты на койку, вокруг которой сновали врачи.

Киллиан лежал с закрытыми глазами, какого-то странного бледно-серого цвета, ни единой эмоции на лице, даже намеку на ту ее любимую легкую ухмылку, которая вечно горела на его губах. Спокойные веки, умиротворенное лицо, руки, безвольно лежащие по швам, замершая грудь, в которой не бьется сердце.

Эмма пошатнулась, прижавшись лбом и руками к стеклу, слыша, как бешено стучит ее собственное сердце в груди, рискуя разбить грудную клетку на части и вырваться наружу. Перед глазами все плыло, и очень хотелось моргнуть, стереть слезы, которые застилали глаза, но она упорно, до боли, до жжения, смотрела на его восковое лицо, словно надеясь, что вот сейчас он вздохнет или невольно двинется, и она поймет, что все это шутка, что он жив, что он все еще с ней. Что он не оставил ее.

Но секунды шли, растягиваясь, как ей казалось, в часы, а ничего не менялось. Откуда-то из-за спины послышался топот и голоса, чьи-то руки оттащили ее в сторону, и она увидела бледное лицо Дэвида, который крепко сжал ее за плечи.

— Эмма, ради Бога! Что ты…

— Он умер… — прошептала она неслушающимися губами, глядя в его остекленевшие глаза. Всхлип сорвался с ее губ, и она, вцепившись руками в его рубашку, уткнулась лицом в его грудь, плотно зажмурившись, — он правда умер… Его нет, Дэйв…

— Знаю, детка, — просипел он, крепко обняв его, с болью посмотрев на тело друга через толщу стекла, — еще как знаю.

Эмма всегда любила черный цвет. Изящный, изысканный, сочетающийся со всем, идеальный и не требующий порой каких-то добавлений. Но сейчас, стоя перед шкафом и глядя на черное платье по колено, она не могла шелохнуться, испытывая страстное желание взять ножницы и порезать его на части. Но она сдерживала себя снова и снова, пока медленно одевалась, прекрасно понимая, что не опоздает, даже если очень захочет. А она хотела. Хотела просто лечь и лежать, глядя в потолок и забросив все мысли, все еще не признав тот факт, что сегодня она пойдет на похороны дорогого человека.

Грэм и Дэвид сказали, что она может не идти, что они понимают ее состояние, но потом так же тихо добавили, что Киллиан хотел бы, чтобы она была там. И она будет. Хотя бы потому, что она должна ему. Должна мужчине, к которому за все время их знакомства она испытала весь спектр чувств, от жгучей ненависти до страстной любви. И она даже не знала, что сейчас ей хотелось бы больше, что было бы легче пережить — ненависть к нему или любовь, которая сдавливала грудь все сильнее с каждым вздохом.

И одеваясь перед зеркалом, Свон старалась сделать так, как понравилось бы ему, потому что это был его день, его правила и ее уступки. Она редко красила ресницы, но сейчас осторожно орудовала кисточкой, прекрасно осознавая, что вернется домой с черными разводами на щеках, потому что она еще не выплакала все, что сидело внутри. Потом собрала волосы в пучок, из которого почти сразу выбились несколько прядей, и девушка, подняв голову, посмотрела на свое отражение, почему-то зная, что выбросит это платье сразу после возвращения домой, потому что она больше никогда не захочет видеть его. Слишком больно. Она и так будет до самого конца жить с этой болью, не нужны еще воспоминания.

Уже сидя в машине рядом с матерью и Генри, который был необыкновенно тих сегодня, Эмма смотрела в окно, не понимая, почему светит солнце, как бы издеваясь над ней. Она понимала, что это немного не так, но все равно жила с мыслью, что он пожертвовал жизнью ради нее, закрыв ее собой, и теперь она должна продолжать жить, как он и просил, освободившись от своих оков. Разве это честно? Научить ее доверять людям, любить, гореть, жить вне стен и своих страхов — и потом оставить с ощущением жгучей пустоты в том месте, где должно быть сердце.

Чувствуя, что глаза начинает жечь, она крепче сжала руку сына, словно ища в нем поддержку, и получила ее, когда хрупкая детская ладошка с неожиданной силой вцепилась в ее пальцы, а темноволосая головка прижалась к ее плечу, даря настолько необходимое тепло. Эмма не знала, что бы было сейчас с ней, если бы не Генри, который, услышав новость, не начал плакать, а подошел к ней и крепко обнял ее, обхватив мелко дрожащими ручками ее шею, как бы показывая, что она все еще не одна, что ее любят, что есть люди, которые заботятся о ней. И тогда, с трудом глотая слезы, она не могла понять, как ребенок, который еще толком не так много понимает, может настолько прочувствовать ее состояние и сделать то, что ей было так необходимо в ту секунду. Она поняла объятия матери, ее слезы на щеке, ее дрожащее тело, какой-то шепот, и девушка просто растворялась в этом теплом чувстве поддержки, в семье, которая не давала ей сдаться и опустить руки.

Каждый раз, чувствуя, что готова заплакать, Свон замирала, кусая губы, прекрасно зная, что бы сейчас сказал Киллиан, если бы увидел ее. Нахмурился бы, недовольно цокнул языком, закатив глаза, и, крепко сжав ее плечи, запретил бы раскисать, потребовал бы в своей обычной манере быть сильной и держаться, несмотря ни на что. Может, он бы даже поддразнил ее, сказав, что она теряет половину своей красоты, когда плачет, и она, улыбаясь сквозь слезы, обняла бы его, ощущая так близко его тепло. Но не могла этого сделать. Верно говорят: верить кому-то — значит вложить ему в руку кинжал и направить острие себе в сердце. Она верила ему и вот сейчас слишком остро ощущала боль в груди, понимая, что до конца она никогда не пройдет.

Когда машина подъехала к кладбищу и припарковалась возле других автомобилей, Эмма замерла, вжавшись в спинку сидения, неожиданно поняв, что не сможет сделать ни шагу, не сможет даже шелохнуться с места, выйти из машины и столкнуться с этими угрюмыми людьми в темном.

— Эмма, — послышался мягкий, но в то же время сильный голос матери, и блондинка медленно перевела на нее взгляд, чувствуя, что снова готова заплакать.

— Я не смогу, мам… Это просто выше моих сил… Я не могу увидеть его… там… Это слишком для меня…