Хата за околицей

Меньшой Лепюк смело поднял голову и сказал:

— Когда приказывают господа, мы противиться не можем, не о чем и рассуждать. Но для нас воля отца — святое дело, а он перед смертью сказал, что если Мотруна пойдет за цыгана, то она ему не дочь, а нам не сестра. Господа пускай делают, что хотят, а мы справлять свадьбы не будем и ничего ей не дадим, хоть вы нас наказывайте, как знаете.

Сказав это, Лепюк замолчал, а капитан, взбешенный неожиданным отпором, вскочил с лавки.

— Ты смеешь еще говорить, — закричал он, — смеешь противиться панской воле?! Вот погоди… Да ты знаешь ли, чем это пахнет?

Молодой Лепюк не дрогнул, в лице его не было ни малейшего признака боязни или смущения, он спокойно смотрел на пыхтевшего от гнева капитана, но в этом взоре высказывалось столько твердой, непоколебимой воли, что Гарасимович почувствовал себя побежденным и, не зная, что делать, пробормотал только:

— Ступайте и делайте, что приказано. С тобой же мы иначе разделаемся, — прибавил он, грозя меньшому Лепюку. — Ступайте.

Братья поклонились и ушли, капитан же, несколько успокоившись, отправился в гостиную, где пани встретила его с глазами, горящими любопытством.

— Ну что, любезный капитан?

— Ничего! Мужики, как все мужики: поартачатся, а все-таки сделают, что им велят.

— Так они не соглашаются?

— Да что их слушать! Отец, умирая, наказал, чтобы не выдавали сестру за цыгана, — отрекутся от нее, все вздор. Как прикажете, так и будет сделано.

— Да если они не захотят?

— Будто их спросят, хотят ли они, нет ли? Вы приказываете — и кончено.

— Но я не желала бы употреблять во зло свою власть! Мне хотелось бы, чтоб это уладилось кроткими средствами, ласкою…

Капитан пожал плечами.

— Какие тут кроткие слова да ласка?

Чувствительная француженка опустилась в кресла и закрыла лицо руками.

— Ах, капитан, это ведь варварство! Я этого не хочу и не позволю, не допущу никакого принуждения.

— Ну, так делайте как сами знаете, — отвечал капитан, пожимая плечами, — я не мешаюсь.

— Вы должны сделать то, чего я хочу, — вспыльчиво закричала француженка, топнув ногой. — Верните их и постарайтесь уговорить — ласкою, обещаниями, деньгами, чем хотите, только не…

— Помилуйте, пани, я этого сделать не могу: верни я их только, да они так задерут головы, что и не справишься! Завтра я, пожалуй, поговорю с ними. Погодите до завтра.

Разговор был прерван появлением пана Адама, который, зевая, пришел напомнить, что пора пить чай. Мы оставим их за чаем, а сами перенесемся в село и посмотрим на возвращавшихся туда Лепюков.

У корчмы собралось несколько лиц, пользовавшихся в селении большим уважением. Все знали, что Лепюки были позваны к господам, и с нетерпением ждали, чем кончится дело. Все поселяне, разумеется, держали сторону Лепюков, как по врожденному нерасположению к цыгану, так и потому, что в оказываемом ему покровительстве видели непривычное им вмешательство в их домашние дела.

Еще до возвращения Лепюков в кружке ожидавших шла воодушевленная беседа о затеваемом браке и его последствиях.

— Что это? — говорил Скоробогатый, поправляя пояс и по обыкновению подпрыгивая на одной ноге. — Всякий бродяга станет брать у нас из-под носу невест и хозяйничать на нашей вотчине! Такого сраму еще не бывало на Стависках! Какое дело пану, что делаем мы со своими детьми? Они — наша кровь, и мы за них отвечаем одному Богу.

— Так, так, твоя правда, — тихо произнес трусливый Сымяха, — только ты, брат, так не кричи, неравно кто услышит. Тише! Тише!.. А вот и Лепюки, пойдем лучше к ним в хату, а то перед корчмой опасно: кто-нибудь из дворни подслушает, тогда беда нам!

Скоробогатый пожал плечами, но принял совет, все пустились за ним к хате Лепюков, куда с понуренными головами пришли и сами хозяева.

— Ну что? — с любопытством спросил Скоробогатый. — О Мотруне дело?

Братья, нуждаясь в совете опытного человека, рассказали ему весь свой разговор с капитаном и последнюю его речь. Младший повторил все, что сказал ему капитан в минуту горячности.

— Ладно, хлопец, так и следовало! — начал Скоробогатый. — Вы так и делайте, поверьте, господа разумеют, хранцузка-то испугается, а капитан… Э, славны бубны за горами!.. Он разве пан? Ничего не будет!

— Ну, а как захотят поставить на своем?

— Захотят — так пусть выдают девку за кого угодно, только, коли выдадут за цыгана, все село отречется от нее с ее цыганом: никто с ними слова не промолвит, никто руки не подаст, никто их знать не будет… Вот что!

Вся громада подтверждала каждое слово Скоробогатого.

— Так, так, пусть сидят в своей мазанке на кладбище, коли им весело там, а в село и глаз не показывай — собаками затравим!

— Вишь, поганый вздумал отбивать у нас невест!

Лепюки, поддерживаемые громадой, стали еще непреклоннее прежнего и поклялись не отдавать сестры охотою. Потом они вошли в хату, не говоря ни слова Мотруне, но мрачные, как ночь.

Девушка догадывалась, что делалось в селении, она видела, как братья отправлялись в усадьбу, видела, как они совещались со Скоробогатым, понимала, какое могло быть решение, но должна была показывать вид, будто ничего не знала и ни о чем не заботилась. Как младшая в семье, она должна была нести самые тяжелые работы в доме, братья беспрестанно бранили ее, она молчала и плакала. Она не могла видеться с цыганом, потому что с нее не спускали глаз и даже на барщину посылали за нее другую, чтобы не дать ей возможности забежать на мызу.

На другой день, вечером, Лепюков опять позвали в усадьбу, капитан, согласно новой инструкции, вышел к ним с приветливой улыбкой.

— Ну, — сказал он, — надумались со вчерашнего дня? Полно артачиться. Мотруна должна выйти за цыгана, а вы устройте приличную свадьбу.

Лепюки поклонились в землю. Волынский мужик, хотя и не намерен повиноваться, все-таки кланяется — такой уж у него обычай.

— Как угодно господам, так и сделают, — с покорностью и почтением произнес старший брат. — Но мы свадьбы справлять не будем, отцовского завета нарушать не станем, как уже вчера докладывали вашей милости.

Капитан посмотрел ему в глаза и увидел тот же спокойный, но непреклонный взгляд, что и накануне, и прочитал в нем отпор человека, сознающего свое бессилие, но готового ко всему и ожидающего только приговора, с твердой решимостью не поддаваться ни угрозам, ни просьбам, ни страданиям. На этот раз пан Гарасимович не расшумелся, а напротив, усмехнулся, хотя и досадно ему было.

— Будь моя воля, — сказал он с расстановкой, — совсем не так повел бы я дело… Ваши господа слишком мягки и милостивы, не хотят принуждать вас! Да Бог с ними, их воля!.. Скажу вам еще от ваших господ: они принимают на свой счет свадьбу, дают за Мотруной приданое и вас самих наградят, только вы сделайте, что им угодно.