Хазарула
Шрифт:
– Да пойми ты, нена, это конец. Ее, как и меня, старуху, ничем не испугаешь.
– Нет, - заявил я, - не могу, не могу я срубить ее!
– Как так не можешь!
– вспылила бабушка.
– Тебе, видно, что мои слова, что собачий лай - все едино!
Я уперся было:
– Да нет же, бабушка! Нет... Просто я не могу срубить ее.
– Почему?
– удивилась бабушка.
– О женщина, не ты ли уговорила меня: дерево, мол, все слышит?!
– Полно, нена, на старости лет чего не сболтнешь. А ты и уши развесил. Человек человека, бывает, не слышит, куда там дереву... Вон люди на фронте
– Нет, - настаивал я, - не могу! По-моему, дерево не только слышит, но и видит. Погляди, как оно отворачивается от нас.
– Диду, диду!..* Что слышат мои уши, лучше бы им оглохнуть! запричитала бабушка и в сердцах шлепнула себя ладонью по щеке.
– Э-э, да какой с тебя спрос. Я тебе, дурню, мозги запорошила, мне на тебя и управу искать. Эй, соседи! Люди добрые, сюда, сюда! Сажайте всем миром на цепь взбесившегося мальчишку! О горе, долго ему не жить!
– Она взывала теперь ко всей деревне.
_______________
* Д и д у!
– междометие, означающее крайнюю степень изумления.
– Эй, вдова Каландадзе! Чего ты хочешь от мальчика? За что собираешься господу богу подкинуть его душу?
– откликнулся на ее вопли шагавший куда-то по проселку меж плетнями Анания Салуквадзе и завернул к нам во двор.
– Как это чего хочу, батоно Анания! Сам посуди, заставила я в позапрошлом году родного внука напугать эту бесплодную Хазарулу. А теперь вот прошу - сруби ее, умоляю по-всякому. Так он, видишь ли, не желает. И знаешь почему? Дерево, мол, все видит и слышит... Черт знает что!
– в сердцах объявила бабушка и протянула гостю стакан, наполненный чистым, розовым вином "одеса".
– Доброе утро и бог тебе в помощь, калбатоно Дареджан, - благословил бабушку Анания Салуквадзе и с таким смаком выпил вино, что у меня слюнки потекли, словно сам вовсе не стоял перед открытым чури, полным вина.
– Видит... и слышит?
– переспросил Анания и погладил свои отливающие рыжиною усы.
– Не только видит и слышит, дорогой Анания! До того обалдел сопляк, уверяет: дерево еще и говорит!
– пожаловалась бабушка.
– Но нет, не его здесь вина. Это я сама задурила ему мозги, мне теперь и в петлю лезть!
– А вина твоего он случаем не пробовал с утра?
– спросил Анания Салуквадзе.
– Да вроде выпил стакан-другой, - отвечала бабушка; перед нею вдруг блеснула надежда.
– Тогда налей мне еще стакан, калбатоно Дареджан, - улыбнулся Анания, - и я точно скажу, кто его свел с ума, ты или вино.
Бабушка наполнила стакан, Анания одним махом опрокинул его в свою глотку.
– Сдается мне, калбатоно Дареджан, - начал он, выдержав долгую паузу, - вы оба свели его с ума - и ты и вино. Но чтоб я вынес окончательный приговор, налей-ка еще стаканчик.
Бабушка налила ему вина, но при этом глянула на него такими глазами, что я на его месте поостерегся бы даже пригубить напиток. Однако Анания как ни в чем не бывало осушил и третий стакан. На сей раз он тотчас изрек свое суждение:
– Нет, уж сейчас мне ясно, отчего он рехнулся, - и указал пальцем на вино.
– Так ты утверждаешь, - обратился он прямо ко мне, - что дерево все видит, не так ли?..
– Да!
– подтвердил я.
– А камень?
–
И камень тоже.– А река?
– И река...
Он призвал на мою голову благословенье божье и повернулся к бабушке:
– А что, калбатоно Дареджан, выходит все хоть куда! Скажем, ты дерево... ну, хоть эта яблоня, Хазарула... Если ты, как болтает твой парень, и видишь и слышишь... неужто ты сразу не заметишь мутрука... мужика вроде меня с топором на плече. Подходит и хочет тебя срубить. Понимаешь, срубить?! Все видишь и знаешь, а бежать не можешь! Долго ли тут сойти с ума?
– вопросил Анания и вновь протянул пустой стакан, но бабушка почему-то замешкалась.
– Налей, женщина!
– вскричал Анания Салуквадзе. Главное, что я должен тебе поведать, еще впереди.
Бабушка наполнила его стакан.
– Ты, бичо, хоть и городской, - воззвал он ко мне, - пора уже, пора тебе освоить нашу крестьянскую премудрость. Трех вещей не станет держать у себя крестьянин: скотину, не дающую потомства, бесплодное дерево и бездетную...
– Тут Анания заколебался, уставясь на бабушку.
– Нечего на меня таращиться, Анания, - рассмеялась бабушка.
– Говори, договаривай, не стесняйся. Не будь у меня сына, откуда бы взяться внуку?
– Твоя правда... И бездетную бабу... У твоей бабушки Дареджан было семеро душ детей. Вот так-то...
– Чего ты хочешь от меня, дядя Анания?
– спросил я.
– Почему не рубишь дерево?
– спросил он в ответ.
– Жалко мне его.
– Значит, бичо, дерево пожалел? Твои, почитай, сверстники на фронте под танки с гранатами ложатся, а ты...
– Бедная наша страна, где ей с такими молокососами Гитлера свалить!
– Нет, не смей говорить так, калбатоно Дареджан!
– вспылил вдруг Анания.
– Как же! Как же не говорить, дорогой?! Он ведь при нужде ни курицу тебе, ни ягненка не зарежет. Вон дерева никак не срубить: ему, видишь ли, жалко. Больше тебе скажу: стал он было на позапрошлый Новый год свинью резать - еле поймали ее в этом году в Интабуети, нож в горле так и торчит! Да разве дело это?!
– сетовала бабушка.
– Правду она говорит, бичо?
– спросил Анания.
– Правду, дядя Анания. Только ты мне зря наставлений не читай, все равно не срублю Хазарулу, - заявил я.
– Жалко стало, бичо?
– А разве не жалко?
– Ну и черт с тобой, жалостливым! Налей мне еще стакан, калбатоно Дареджан, и завтра твоя Хазарула ни свет ни заря будет валяться на земле. Сам со всем и управлюсь - завтра: нынче мне недосуг.
Бабушка налила ему вина. Он выпил.
– Калбатоно Дареджан, у тебя случайно закусить не найдется?
– как бы между прочим спросил он.
– А кол на закуску не хочешь, батоно Анания?
– ехидно спросила бабушка.
Анания молча вышел со двора и медленно двинулся вверх по проселку.
– Эй, батоно Анания, куда тебя понесло?!
– крикнула бабушка.
– Ты вроде вниз собирался?
– Да, были внизу у меня кое-какие дела, калбатоно Дареджан, признался Анания.
– Но чтоб так зацвела лоза у нашего председателя, как я гожусь теперь в дело...
Он махнул рукой.
– Ну, тогда, батоно Анания, уважь меня, старуху, обопрись лучше на плетень Шакроиа, - попросила бабушка.
– Мой и так еле дышит.