He как у людей

Теперь у него в голове три мысли. Первая: черт побери, он все-таки оторвет Милли Гогарти башку. Запрёт ее на темном чердаке и будет носить ей туда корки черствого хлеба, воду и жидкий чай без сахара. Безответственность! Обман! Эгоизм! Вторая: ну, по крайней мере, Эйдин не одна, а с бабушкой. Третья: о черт, она с бабушкой…

53

Надо сказать — да она и сказала уже три раза за последние сорок минут, — Милли этой ночью плохо спала из-за кошмарного матраса в мотеле: стоило ей шевельнуться, как древние пружины ножами впивались в тело. Не говоря уже о соседке по кровати, с которой они сражались за единственное одеяло от заката до рассвета, перетягивали его туда-сюда — ни дать ни взять сцена из комедии. Но уже утро, половина десятого, и обе Гогарти шагают под нереально ярким солнцем к квартире Сильвии Феннинг. В душе Милли преисполнена оптимизма — наверное, во Флориде все так радуются каждое утро, как только выйдут на улицу. Доведется ли и ей когда-нибудь пожить в таком месте, где нет ни сырости, ни серости, ни дождей?

Вчера все складывалось далеко не столь солнечно. В полицейском управлении Клируотера возникли серьезные осложнения. Милли в мельчайших подробностях рассказывала обо всех злодеяниях Сильвии странной женщине-полицейской — фигуристой, гламурной, со зверски выщипанными бровями и пышными накладными ресницами — и уже дошла до истории о сейфе и кольце с обрамленным бриллиантами изумрудом, в мешочке, вышитом Веселой Джессикой, когда та прервала ее.

— Постойте. Так это все произошло в Ирландии?

Не прошло и пяти минут, как обе уже, начиная отчаиваться, стояли на улице. Полиция Клируотера — объяснили им — не расследует преступления за пределами своей юрисдикции, и уж тем более совершенные в других странах, за исключением крайне редких случаев экстрадиции. Милли, чувствуя, что двери правосудия вот-вот захлопнутся у нее перед носом, победным жестом предъявила багажную бирку. Вот ее контактная информация! Разве вы не можете устроить проверку Сильвии Феннинг? Скажем, заехать к ней домой? Наверняка за ней есть темные делишки и в здешней юрисдикции. Но полицейская уже потеряла к ним интерес.

Когда они вернулись в «Отверженные», Эйдин добыла из автомата две бутылки спортивного напитка и шоколадный батончик, и, усевшись на липкое покрывало, они принялись обдумывать, что делать дальше. Было уже поздно, обеим хотелось спать из-за смены часовых поясов. В итоге они пришли к выводу, что остается только самим отыскать Сильвию и поговорить с ней. Милли много всякого нафантазировала на эту тему, но теперь, когда фантазии превратились в реальность, ей стало немного страшно. Ведь это уже вовсе не та Сильвия, а самая настоящая преступница. Эйдин, со своей стороны, полностью поддерживала бабушкины поиски, но перспектива возможной встречи с Шоном Гилмором вызывала у нее противоречивые чувства. Да, он сделал ей больно, однако Эйдин почти не сомневалась, что Шон ничего не знал о темных делах своей опекунши. Ей казалось, что она все же немного его узнала, и не находила в нем жестокости. Просто он не такой.

В тесном номере было не протолкнуться от вещей Гогарти — пухлые чемоданы, карты, глянцевые брошюры с рекламой экскурсий с дельфинами и походов на яхтах. А может, предложила Милли, просто отдохнуть несколько дней и вернуться домой, или поехать на автобусе в Майами, славный город ее любимых мифических «Золотых девочек». Или попробовать сыграть в мини-гольф в Сент-Пите?

Эйдин вышла в ванную почистить зубы, а вернувшись, выключила лампу у кровати и, забравшись под покрывало, сказала:

— Мы сюда не в гольф играть приехали.

* * *

Трехколесный велосипед перед дверью квартиры 208, Виктори-Тауэрс — огромный трехэтажный комплекс у забитой машинами автострады — не слишком обнадежил. Если Феннинги здесь когда-то и жили, думает Милли, то уже давно съехали. Так и вышло: новые жильцы отправляют их на первый этаж, к управдому.

Гас Спаркс (судя по табличке рядом с сетчатой дверью) встречает обеих Гогарти в консервативном наряде, будто в гольф собрался играть: отглаженные бежевые брюки, свежевыстиранная белоснежная футболка-поло, две из трех пуговиц на ней застегнуты. На ногах у него кожаные сандалии, и ногти на ногах аккуратно подстрижены. Вот в «Россдейле» Милли просто тошно было смотреть на ноги некоторых стариков — шишковатые, все в пятнах, цветом и текстурой напоминающих вываренную на пару цветную капусту, или, хуже того, каких-то диких багрово-черных оттенков, а ногти грязно-желтые, словно от никотина.

— Привет, — говорит Спаркс.

Милли откашливается, но тут внезапно на нее нападает неудержимый приступ чихания.

— Боже ты мой, — говорит Спаркс, а затем вежливо прибавляет «будьте здоровы» — четыре раза подряд.

— Прошу прощения, — говорит Милли, выуживает из сумки длинный кусок мятой туалетной бумаги, похожий на ленту серпантина, и прикладывает к своим старческим слезящимся глазам. — Ужасно! Это все американские кондиционеры.

— Что ж, — говорит он, — от имени всей Америки приношу извинения.

Спаркс улыбается. У него доброе лицо, узкое, на удивление никаких брылей, и при этом открытое, как бескрайняя равнина, а еще в нем чувствуется что-то ранимое и одинокое — словно он много страдал, но зла ни на кого не держит.

— Откуда вы, леди?

Несмотря на возраст — а он по меньшей мере года на три-четыре старше Милли, — глаза у Спаркса ясные, блестящие, зеленые. Милли вытирает нос, надеясь, что на нем не осталось ничего постороннего, и представляет их с Эйдин как туристок из Ирландии.

— Мы подумали, что вы сможете что-нибудь рассказать о нашей знакомой — она когда-то жила здесь.

— Буду рад помочь. — И, будто опасаясь их разочаровать, Спаркс добавляет: — Если сумею, конечно. Заходите, что же вы? Заходите.

Он придерживает перед обеими Гогарти дверь, тут же подходит к настенному кондиционеру и выключает его. Когда гудение затихает, все трое остаются стоять в неловком молчании.

Жилище Гаса Спаркса представляет собой аккуратную, скромную студию, обставленную по-холостяцки: два казенных кресла с деревянными спинками, неуклюжий журнальный столик в колониальном стиле, заваленный высоченными стопками книг (на первый взгляд, в основном биографиями президентов и военных деятелей), маленький телевизор, включенный негромко, словно не столько ради местных новостей, которые как раз сейчас в эфире, сколько просто для компании. Милли и сама так делает — впрочем, она тут же вспоминает, что Сильвия Феннинг лишила ее и этого маленького удовольствия.

В дальнем конце комнаты стоит двуспальная кровать без спинок и подголовника, но уже аккуратнейшим образом заправленная. Милли вспоминает своего Питера: тот ни разу в жизни не заправлял постель. А у Спаркса простыни и покрывало туго натянуты на матрас, словно в ожидании утреннего обхода в казарме. Из открытой кухни, похожей на корабельный камбуз, доносится яростное шипение работающей кофе-машины.

— Вот, присаживайтесь. Прошу. — Гас смахивает с диванчика сложенную газету. — Я как раз кофе варил. Принести вам чашечку?

— О нет, не стоит беспокойства, правда? — Милли оглядывается на Эйдин, но внучкино лицо не выражает никаких чувств.

— Какое же это беспокойство. По сравнению с забитыми раковинами у жильцов это одно удовольствие.

Милли чувствует, что краснеет, и гадает про себя, так ли это заметно со стороны, как бывало, например, во время самых ужасных приливов в те годы, когда у нее началась менопауза. Тогда все тело вдруг, ни с того ни с сего, просто воспламенялось изнутри, хоть окно открывай, хоть кофту снимай — ничего не помогало. Со временем она поняла, что этому огню нужно просто дать перегореть.