Хэда (др. изд.)

«Ряды наши поредели!» – подумал Алексей.

– Еще живем, ребята, – толковали в лагере. – Маслов здесь, Сизов здесь, Янка Берзинь здесь.

На другой день после работы новый переводчик Сьоза пил чай у Ябадоо и, между прочим, спросил, хороши ли дальние стекла у Кокоро-сан.

Ябадоо, смеясь, стал расписывать достоинства подзорной трубы Александра.

– Уэкава-сама получил приказ: раздобыть дальние стекла для государственного вельможи. Приказал Кавадзи-сама. – Сьоза просил Ябадоо посредничать.

Новость ошеломляющая! Труба понадобилась для кого-то из высших лиц, это ясно: Кавадзи хлопочет и приказывает. Никто не требует, но это дела не меняет. Надо исполнять.

– Не для чиновника! – подтвердил эдоский переводчик.

– Я понимаю, спасибо. – «Но, наверно, ничего не получится. Однако попытаемся».

– Александр Кокоро-сан не сможет. У него стекла – подарок от императора России, строго будет наказан, если отдаст.

Позвали унтер-офицера Аввакумова.

– Не знаешь ли, у кого купить трубу?

– У поручика Елкина несколько труб. Он, наверное, уступит.

Сьоза пошел в дом при храме Хонзенди, где жили офицеры, и сказал Елкину, что одно высокое лицо просит его продать трубу.

– Ну, ты меня не пугай. Скажи, кто просит.

– Очень большой дай. Чин дай!

– Здесь? В Эдо?

– В Эдо, – как бы стыдливо признался Сьоза.

– У меня трубы не очень хорошие. Для высокого лица неприлично такие продавать.

Елкин позвал на совет Сибирцева.

– Вот, переводчик просит продать подзорную трубу для кого-то в Эдо и обещает заплатить золотом. Может быть, у вас, Алексей Николаевич, есть хорошая труба?

– Кому? – спросил Сибирцев. – Имя его?

Сьоза застеснялся.

– Не могу сказать, – ответил, хихикая, словно его защекотали.

– Тогда не продадим.

– Тогда я скажу.

– Пожалуй.

– Но сначала дайте трубу.

Сибирцев подумал, сходил в соседний храм к адмиралу, посоветовался. Вернулся к себе в каюту и вынес трубу. Открыли окно, посмотрели в море, на бухту, на горы и на облака.

– Проверили?

– Да, очень хорошая... Для самого... – Сьоза говорил чуть слышно, – канцлера Японии.

– Он просил?

– Он. Пожалуйста...

– Денег не возьмем. Подарок канцлеру Абэ. Нижайше просим принять.

Сьоза спрятал трубу в плетеную коробку. Сказал, что заплачено или отдарено будет щедро, и поспешно ушел.

– Каково, брат, – сказал Елкин. – Абэ лично!

– А может быть, это для императора?

– Видно, заело их... Берутся за дело яро. Канцлер просит раздобыть нужную вещь! А, брат, это не контрабанда?

– Адмирал велел. Сказал, что хороший признак, обращаются к нам, как к своим, кому доверяют. Могли бы у американцев купить за золото.

«Чем все это кончится? – подумал Алексей. – Конечно, мы дисциплинированны и не разгласим ничего, они это видят. Если в мире и узнают когда-нибудь про эту трубу для канцлера, то от самих японцев, только. А мы спрячем все тайны!»

Сьоза вернулся и сказал Алексею Сибирцеву, что Оюки-сан просит прийти сегодня в то место, которое он знает.

Алексею очень хотелось повидать Оюки. Да и надо побыть на людях. Немного рассеяться и забыться. Опять, видно, общество соберется, будет весело!

Алексей не удержался и зашел в дом Ота. Большое помещение перегорожено красивыми бумажными стенами, как в первые наши дни в Хэда. Нет никакой чертежной. Много комнат, всюду украшения и картины. Постланы чистые толстые татами из рисовой соломы. Суетятся какие-то женщины.

– Оюки!

– Ареса!

– У мисс Мидзуно сегодня прием?

– Надо идти!

– Скоро и мы уедем, наш лагерь опустеет.

Оюки сказала:

– Я очень нездорова, сегодня не выйду из дому... но вы, Ареса, придите обязательно... Вам будет сюрприз.

Алексей вышел на улицу как пришибленный. В таких случаях лжешь себе и людям, делаешь вид, что скучаешь по компании, в которую якобы стремишься. Я обидел ее? Но, наверно, заметила, как я сразу погас, когда сказала, что не придет, торжествующе проглянула ее радость. Я выдал себя, не сразу взял в руки. А ложь ложью, но, кажется, ее не обманешь... Ну что же, пусть! – с обидой подумал Алексей. Пусть этим и утешается! По виду ее не скажешь, что нездорова... Может быть, и лучше так...

...Вот и вечер. И старые ворота, подновленные к приезду князя Мидзуно, калитка, холм перед воротами и такой же холм за дорогой. Темнеет. Сад, переходящий в огород, а дальше опять рисовые поля и скрытые в сумерках предгорья. Там где-то, как в Симода, дикие пальмы пробиваются из-под скал. В лесу вьюны, колючки и черные кипарисы.

В дневное время во дворе у храма сплошной яркий пояс из желтых, оранжевых и розовых цветов рододендрона, волны желтого переливаются с оранжевыми, с разбросанными кустами адисая переходящих тонов, сине-красного, сине-белого и белоснежно-белого. Горят цветы ярко-красные, багровые, кумачовые... В сумеречной серости гаснут гортензии и камелии.

Деревья цветут здесь позже, чем в Симода. Развесистые азалии с черными стволами разрослись выше храма, как розовым и красным снегом осыпаны цветами их еще светлевшие вершины. А в глубине сада как черные часовые – хиноки и опять деревья азалии в тучном цвету, как вечерние стога красного сена.

«Придите обязательно!..»

В храме было тихо.

Алексей отворил дверь. В главном помещении пусто. Темно и странно. Статуи чуть блестят у дальней стены. Алексей прошел во внутренние комнаты. Там тоже темно и пусто.

Алексей нашел фонарь, зажег его. Странно, что никого нет. Неужели ни священника, ни его жены? Может быть, в соседнем доме?

Алексей постучал в квартиру священника. Кто-то выглянул из двери. Алексей пригляделся. Это молодой монах. Кажется, за ним мелькнуло лицо хозяйки. Монах что-то буркнул и поклонился. Затворил дверь, и слышно было, как он сбежал по ступенькам.

Алексей отступил. Где же все? Где Григорьев? Где княжна?..

Он вернулся в главное помещение храма и стоял в оцепенении. Чувство горечи овладевало им. Ужасная пустота почувствовалась во всем.