Хельмова дюжина красавиц. Дилогия

– Дуся… – Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала: – Я понимаю, что получилось нехорошо и ты на него обижаешься… но это же живая легенда!

– К сожалению…

– К сожалению, легенда? – Себастьян таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.

– К сожалению, живая, – поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила: – Пока еще.

– А теперь она мне угрожает!

Боги милосердные, какие мы нежные. А вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.

Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:

– А теперь рассказывайте.

– Что? – в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.

– Все.

– Все – будет долго… – Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил: – Подай простыночку прикрыться, а то неудобно как-то.

Покрывало Евдокия сдернула.

– Дусенька… – Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила, – потерпи…

– Хватит. Я уже натерпелась.

…и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер…

Появился и исчез.

Уступил.

Бросил? А кольцо тогда почему? И Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.

– Или меня вводят-таки в курс дела, или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.

Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.

– Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.

– Она не всегда такая… – словно извиняясь, произнесла Аленка. – Злится просто…

– И колбасу прячет. – Себастьян сел, завернувшись в покрывало. – Под кроватью… ага…

…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.

– Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы ни пыжились…

– Я не пыжусь!

– …на мне клятва крови, так что…

И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:

– Моя прелес-с-сть…

Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…

– Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит, а раз не видит, то и навредить неспособно.

– Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.

– Но…

Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась:

– Ты… не говорила…

– И ты не говорила. – Оправдываться Евдокия не собиралась.

Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…

– Уйти не получится. – Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую – в левой. – Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.

Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:

– И меня… всех пометили, Хельм их задери.

И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.

Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…

Надо полагать, раны на голове затянулись.

Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.

Куда только прежнее восхищение подевалось?

– Так что, милые дамы, вам от меня никуда. – Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльника. Князь, называется!

Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.

– Хорошо. – Евдокия покосилась на канделябр. – В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…

– А водички нальешь? – поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. – Колбаска соленая очень…

Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…

…похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.

Громко срыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.

– Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…

…от же гад.

Слушает он.

Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…

…Аленка же говорит…

…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…

…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…

…о снах разноцветных, где ей показывают дом…

…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень – драгоценность, а дом – шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.

– Ее ты видела? – Себастьян прервал рассказ.

И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся…

Извинялся.

Не за поцелуй, а за представление.

Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать… или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.

– Нет, – ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: – Да. Она меняет лица. Она… она забрала чужие… использует, а потом меняет…

В отличие от ненаследного князя, который кивнул, Евдокия ничего не поняла, а переспрашивать не стала.

– Луна растет. – Аленка посмотрела в окно.

Вечерело.

И лиловые сумерки держались за колючей границей роз, точно опасаясь приближаться к окну. Небо отливало то золотом, то багрянцем; и тревожно становилось на душе.

Беспричинная тревога.

– И дом пробуждается… у нее сил не хватает, чтобы сразу его разбудить… луна нужна.

Полная.

Круглая, налитая, как яблоко из маменькиного сада. На такую воют оборотни, а волкодлаки и вовсе теряют разум… Лихо не опасен, будь опасен – не выпустили бы с Серых земель…