Хемлок Гроув

и перевести себя в стоячее положение. Начала поворачиваться, уперлась локтем для стабильности и, поднеся пластиковые наручники к осколкам стекла, принялась совер- шать ими движения вперед и назад. Руки. Те скромные придатки без зубов и когтей, обеспечившие то маловероятное доминирование обезьяноподобного гомо сапиенса над другими хищниками. Она представляла руки, что вымыли ее, переодели и засунули в нее тампон, те, что она собирается вырвать из плечевых суставов и, прости Господи, прибить их к входной двери. Возьми же меч: его свет дает веру…

Внезапно наручники соскользнули и ее руки опустились вниз, стекло встрети- ло плоть ее ладоней и отломилось, когда она упала на спину. Больно, но на боль нет

времени; она вытянула руку оценить повреждение и кровь не целомудренно закапала из-под кусочка стекла. Она зажала осколок между зубов и вытащила его, сжала крепче и, поднеся к нему наручники, наконец-то разрезала их. Но победа была коротка: она почти проглотила стекло, когда услышала шум поворачивающегося кремневого колеса за собой.

Чоссер взглянула на Оливию, обозревающую ее из дверного проема. На ней были ее солнцезащитные очки, в руках зажженная сигарета и Чоссер неожиданно за- сомневалась, стояла она тут или нет, все это время, вдруг несколько минут раньше она просто проглядела ее, как радугу, видимую лишь под определенным углом.

Оливия ничего не сказала, наблюдала, и не смотря на очки, Чоссер знала куда направлен ее взгляд, словно нарисованный в воздухе пунктирной линией: она смотре- ла на ее рану. Как женщина военнослужащая, Чоссер думала, что знает каково это, но реальность была абсолютно другой: быть в чьих-то глазах как… мясо. Чоссер засунула свою руку под футболку, подальше от ее взгляда. Она перевела взгляд с Оливии вверх на крылья, разочарованная. Непредназначенные для глаз живых, но готовые декорации для ее собственного черного театра. Ебанная актриса.

Чоссер боролась за воздух, пытаясь вдыхать и выдыхать. Конечно, она представ- ляла свое мученичество; это было частью ее тренировки. Но когда спала с любовни- ком, никогда не могла лежать лицом к лицу, потому что в любое время ее собственные вдох-выдох соединялись так близко с вдохами и выдохами другого, что она станови- лась полностью убеждена, что дышит чистой двуокисью углерода. Она никогда не думала, что будет себя так чувствовать, словно все было как-то неправильно.

Кровь из руки Чоссер выступила на футболке пятном. Она почувствовала взгляд Оливии на нем, он никуда не исчезал. Чоссер закрыла глаза.

– Хммм, – произнесла Оливия. Это напомнило ей светлые воспоминания. – Когда я была маленькой девочкой, я играла в игру со своими кузенами, истинные воплощения зла. Игра называлась «Волки в лесу», и «играла с ними», наверное, немного искажает это, подразумевая мое согласие на участие. Как бы там ни было, после восхода луны, они вытаскивали меня в лес, в заколдованное место в полном смысле этого слова, наполненное загадками и безымянными опасностями, таящимися во тьме, и нам при- шлось бы не сладко, поймай нас там. Они клали меня на постель из мха – я до сих

пор могу ощущать его на своей шее – и я должна была лежать с закрытыми глазами и неподвижно тихо, пока они кружили вокруг деревьев на цыпочках, глубоко рыча и предупреждая меня, что волки вышли охотиться на маленьких девочек, и малейшее движение с моей стороны выдаст меня и я буду сожрана в один миг. Конечно, я была в ужасе за свою жизнь и здоровье, и делала все возможное, чтобы избежать ужасной

судьбы, но чем сильнее я концентрировалась, чтобы не выдать себя, тем сложнее было удержаться от улыбки. Провал! Раздавался громкий клич – ты пошевелилась! ты по- шевелилась – и с криками и воем они опускались рядом и покрывали мое тело с ног до головы поцелуями.

Чоссер открыла глаза.

Напиши это на подошве своей обуви, чтобы дьявол смог прочитать, – сказала она. Оливия сняла очки и положила в сумочку. Она взглянула на Чоссер. Не было никакой разницы между зрачками и радужкой ее глаз, они были словно обложенные

золотом лепестки роз с внутренней подсветкой, сияющей против солнца. Она постави- ла сумочку на землю.

Ох, Маленькая Мышка, – сказала она. – Ты пошевелилась.

***

16:39

Последние лучи солнца заходили и холмы стали темными с двумя маленькими

булавочными уколами света, они встретились с единственным источником света здесь, когда фургон Института припарковался рядом с машиной Оливии: противоположные кусочки игры, такой же древней и эзотерической, как тотем, излучающий его. Доктор Прайс вышел, неся простую холщовую сумку. Он увидел бочку между горячими печа- ми и рекой, с оранжевым бликами света на воде, и подошел к ней. Рядом с бочкой сто- яла сумочка Оливии и остатки того, что напоминало ее одежду, с малиновыми прожил- ками на ней и охваченные огнем. Он посмотрел на воду. Не принадлежащая ей белизна нарушала гладь реки, словно исключение из бессознательного разума воды. Оливия стояла обнаженной, по пояс в воде, неотрывно смотря на две иголки света на холме и теребя покой воды медленными возвратно-поступательными движениями рук. Глаза Прайса уловили маленький шрам на ее пояснице, подтверждая у нее наличия земного тела. Он ничего не говорил, представление слишком безупречное для нее, чтобы она

не заметила аудиторию. Наконец она повернулась и двинулась назад, выйдя на берег и встав перед ним. Покрытая гусиной кожей, ее соски маленькие и темные, под глазами следы потекшей туши. Прайс передал ей сумку и оперся руками на арматуру, торча- щую из земли.

Там, – сказала Оливия, указывая на здание завода. – Еще теплая, для чего бы она тебе ни была нужна.

ЛОД не будет от этого в восторге, – произнес Прайс.

Если хотят часть Нормана, пусть учатся, – ответила она. – Они знали, куда посылали своего маленького Голливога.

Она тряхнула головой. Можно подивиться их изобретательности: завербовать женщину, которая гомосексуалист и военный ветеран на фоне старой сексуальной травмы, вероятно, потребовалась ратификация внешней патриархальной фигуры. Но, честно: «Орден Дракона» – полнейшая туфта.

Это было безответственно, – высказался Прайс. – И… необязательно.

Он ждал ее реакции; за всю историю их отношений он ни разу не регистрировал такого прямого неповиновения.

Она пытливо разглядывала его лицо и сочувственно произнесла:

Она тебе нравилась.

Прайс молчал; ничто в том положении утилитарной двойственности, на которую вынуждало его их договоренность, не раздражало так, как ее окончательное нарушение границ: знание того, что он чувствует в любой момент.

Оливия вынула из сумки пару больничных брюк и рубашку. Он смотрел, как она одевается.

Почему ты единственная из всех, кто не спрашивает меня, чем я там на самом деле занимаюсь? – спросил он.

Она посмотрела на него «а сам как думаешь» взглядом.