Hermanas

Я кивнул.

— Удачи, — сказал я.

— Можешь не рассказывать Хуане о нашем разговоре. Это необязательно. Ты мне веришь?

Вопрос не был неожиданным. И все же мой ответ удивил даже меня самого. Меня убедили боль в ее взгляде и голосе. Хуана рассказывала свою историю совсем по-другому, как сказку.

— Я верю тебе.

— Прекрасно. Я очень рада.

— Но почему ты хотела, чтобы я об этом знал?

Совершенно неожиданно Миранда разразилась коротким и горьким смешком.

— Ты в семье. Я вижу тебя изо дня в день. Мне было бы не так одиноко, если бы мы оба знали… С Хуаной бесполезно говорить об этом. Боюсь, ее не очень волнует действительность. Она занята самой собой. Ты ее любишь? — спросила она быстро и жестко, и этого вопроса я боялся. И хотя я прекрасно ее слышал, я переспросил:

— Что ты сказала?

— Ты меня слышал. Ты ее любишь?

— Не знаю, — ответил я.

— Во всяком случае, ты честен. Никогда не могла понять, что мужчины находят в Хуане. Но мы сестры, поэтому не надейся на мою объективность. Им нравится спать с ней. Но что потом, когда новизна исчезает?

Я почувствовал себя страшно неловко.

— Бедняга, — сказала Миранда. — Что за ахинею я несу? Забудь. Возвращайся к Хуане.

— Она спит. Не думаю, что мне удастся быстро заснуть.

— Тогда посиди здесь и поговори со мной. Я тоже не сплю по ночам. Во всяком случае, когда стоит такая жара, как сейчас. Принесешь воды?

Я принес воды и после этого просидел в комнате Миранды больше часа. Когда я прокрался от нее обратно к Хуане, мне казалось, что мы поговорили обо всем на свете и с ней было так просто — особенно в сравнении с Хуаной. Мы, к примеру, беседовали о политике. С Хуаной обсуждать политику совершенно бесполезно, я заранее знал все, что она скажет.

Я спросил у Миранды про фотографию Че, висевшую у нее над кроватью. Миранда рассмеялась и рассказала о том, как в детстве встретилась с Че. Ей было семь или восемь лет. Че приехал к ним в школу и рассказал, что им надлежит усиленно учиться, чтобы построить революцию. Встреча длилась недолго, пять-десять минут. И она влюбилась? Нет, ничего достойного упоминания, сказала она. Если бы она была на несколько лет постарше, тогда… может быть. Но как она ни старалась, не могла вспомнить о Че ничего, кроме того что он был мужчиной средних лет с жидкой бороденкой. А фотографию много лет спустя ей подарил друг.

Версия Хуаны звучала по-другому. Тогда сестры учились в одном классе, и, по словам Хуаны, Че на той встрече был «необычайно привлекательным». Кажется, она даже утверждала, что этот день изменил ее жизнь.

Миранда относилась к Че скептически. Она считала, что в политике он был катастрофой. И что катастрофа стала, так сказать, бесконечной в тот миг, когда он умер. Че был слишком радикальным для мирного времени. Поскольку он умер молодым и не пережил очевидного политического поражения, его теории оказались вроде долота, увязшего в камне. Фиделю приходилось их учитывать. Че был нужен Фиделю в качестве мученика, но было невозможно поддерживать жизнь в нем как в мученике и одновременно похоронить его как мыслителя. Заветной мечтой Че была идея о «новом человеке». Если каждый индивид будет бескорыстно трудиться для революции и для пользы народа, то весь народ избавится от мещанского менталитета и разовьет социалистические образ мышления и душу. Поэтому глупо и вредно — может быть, даже контрреволюционно — сулить материальные блага за увеличение промышленного производства. После смерти Че Фидель сделал большой и губительный шаг в направлении создания «нового человека» — человека, который будет «подобен Че». Именно тогда началось «революционное наступление». Надо положить конец материальным вознаграждениям и личному обогащению. То, что революция останется победоносной, — достаточная награда. Но людям этого было мало, и роста промышленного производства не происходило. Наоборот, начался спад. И ответственность за это во многом лежала на Че.

Все это сказала Миранда. Так зачем же она повесила его портрет на стенку? Она ответила, что считает его симпатичным.

Хуана проснулась, когда я вернулся в ее комнату.

— Ты где был? — спросила она сквозь сон.

Я объяснил, что не мог заснуть и выходил посидеть в саду.

Однажды мы с Хуаной зашли в кафе-мороженое в парке «Коппелия» на углу улицы Ла-Рампа и авеню L — футуристическую бетонную постройку, которая одним напоминает космический корабль, а другим — гигантского паука. Я относился к пауковой фракции: с того дня, как я впервые увидел дворец мороженого в двенадцать лет, я представлял его себе как огромного паука, раскинувшего свою паутину по всему парку и большей части Ведадо и засасывавшего в себя ежедневно тысячи молодых людей, пользуясь их сильным мещански-декадентским желанием поесть мороженого. Парк «Коппелия», названный в честь балета Лео Делиба 1870 года, всегда был местом сбора молодежи Ведадо. Здесь встречались влюбленные пары. В тени пышных деревьев создавались и распадались музыкальные группы и литературные кружки.

Мы с Хуаной простояли в очереди около сорока минут — по выходным очередь была длиннее — и заказали себе по «ассорти», то есть по креманке с пятью шариками мороженого: шоколадного, карамельного и ванильного.

На Кубе все политизировано, в том числе и мороженое. Комплекс «Коппелия», храм мороженого, был воздвигнут сразу после el triunfoкак «дар народу от революции» и должен был стать символом нового времени, когда кафе-мороженое больше не делились по расовому принципу. «Коппелия» была кубинским государственным предприятием, призванным продемонстрировать мускулы революции и побить капиталистов на их собственном поле. В начале шестидесятых годов Кастро похвастался, что «Коппелия» будет производить двадцать девять различных сортов мороженого — на один больше, чем американская компания «Баскин Роббинс». Однако никто из моих знакомых не пробовал больше десяти.

Но мороженое было вкусным.

Уже собираясь уходить, мы с Хуаной столкнулись с Эктором и Ачильо. Я не видел их после представления и обрадовался встрече. Братья Мадуро были в прекрасном настроении. Они говорили о том, с какими «интеллектуальными и чувственными дамами» они познакомились в литературной среде, а это было ново и интересно.

— Но послушай, Рауль, — сказал Ачильо. — Мы пытались тебя найти. Нам чертовски повезло, что сегодня мы встретились.

— Мы завтра играем, — подхватил Эктор. — И хотим, чтобы ты выступил с нами. Почитай что-нибудь из своего, как в тот раз. Это звучало так значительно. И на этот раз у тебя будет микрофон.

— Честно говоря, не знаю. — Я посмотрел на Хуану. — Думаешь, мы успеем закончить к завтрашнему вечеру?

Картина. Проклятая картина. Хуана заканчивала свою красную картину. Ее надо было сдать через несколько дней, и я обещал позировать для нанесения последних мазков.

— Конечно, к завтрашнему вечеру мы закончим, — считала Хуана. — Я должназакончить. Иначе не успеет высохнуть.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Тогда договорились. А где вы играете?

— Мы играем не вечером, — уточнил Ачильо. — Мы играем на фестивале между часом и двумя дня. Думаю, придет много людей. Это будет в парке Ленина.

Ух ты. Вот это поворот. Добраться до парка Ленина было непросто. Не говоря уже о том, сколько времени займет обратный путь. Я взглянул на Хуану — на ее лице было написано «забудь об этом».Но мне хотелось участвовать, а главное — я не желал, чтобы она диктовала мне, что делать. Только не в этот раз.

— Концерт закончится не поздно, — сказал я. — Мы освободимся часа в два — в полтретьего, и тогда я прекрасно успеваю на автобус…

Она насмешливо посмотрела на меня. Все прекрасно знали, что единственным человеком в Гаване, кто вовремя появлялся на сцене, был сам Фидель Кастро. И конечно, все мероприятия подстраивались под его график.

— Свет уйдет. — Хуана нахмурилась. — Нет смысла работать без дневного света. Рауль, ты обещал.

Братья Мадуро переглянулись. Ачильо пожал плечами:

— Послушай, это не страшно. Мы можем выступить вместе в другой раз.

Я разозлился:

— На этой картине изображен совсем не я. Не понимаю, какого черта я вообще тебе понадобился. К тому же стоять там — сплошная скукотища.