Hermanas

— Ты пьян или просто нервничаешь? — спросила она.

— У меня что-нибудь осталось на одежде? — было первым, что я смог произнести.

— Нет, но осталось на подбородке. Дай-ка мне это, — сказала она и потянулась к моему носовому платку. Она вытерла мне лицо, то ли нежно, то ли снисходительно, как мать утирает испачкавшегося ребенка. От платка воняло кислятиной.

— Большое спасибо. Я буду читать стихи, — выговорил я.

— Ты что, большой поэт? — спросила она. — Скажи да, скажи, что я вытираю блевотину с губ великого поэта. Тогда мне будет о чем рассказать.

— Я самый ничтожный и напуганный поэт в мире, — ответил я довольно честно.

— Ну все равно есть о чем рассказать, — улыбнулась она.

— Ты интересуешься поэзией? — спросил я, желая продолжить разговор. Это было лучше, чем альтернатива — тошнота и нервозность.

— Может быть, — сказала она и засмеялась. — Я интересуюсь людьми. Больше, чем поэзией, думается мне. И я живу здесь поблизости.

Начался конкурс, и наш разговор прервался. Я вытянул четвертый номер и стоял, с замиранием сердца слушая своих соперников. Сначала вышла молодая женщина; она заметно нервничала, совсем как я. Слова застревали у нее в горле, казалось, что она хочет нашептать секретные признания тайному любовнику, хотя на самом деле она пыталась прочитать стихотворение о народной гордости и непокорности и о том, какая сила живет в крестьянах и рабочем классе. Но ей самой этой силы явно не хватало. Кто-то выкрикнул, чтобы она шла домой упражняться, и тут она совершенно остолбенела. Это выглядело ужасно, и я немного утешился. Значит, я был не единственным новичком. Я повернулся, чтобы сказать несколько саркастических слов девушке, с которой разговаривал и которую облевал, но она исчезла.

Вторым номером был Луис Риберо. Он прочитал длинное и неискреннее восхваление El Comandante [2] настолько громко и самоуверенно, насколько тихо читала выступавшая перед ним запинавшаяся девушка. Я уже слышал это стихотворение в его исполнении и был раздосадован. Особенно меня раздражало, как Риберо нараспев декламировал «Санта-Кла-а-ара», будто географическое название само по себе было поэтической строкой, выражением, наполненным глубоким смыслом, расшифровывать который не было нужды. Это звучало просто-напросто помпезно. Он сорвал овацию, понятное дело.

2

Командующий ( исп.), звание Фиделя Кастро.

Следующий участник не оставил вообще никакого впечатления, потому что я уже находился в своем собственном мире, наедине со своим текстом, со стихотворением, которое посвятил своему отцу. Я назвал его «Плая-Ларга», но название не было окончательным, название никогда не бывает окончательным до тех пор, пока не будет опубликовано. В нем рассказывалось о том долгом апрельском дне, когда мой отец истекал кровью, лежа на песке, сражаясь против империалистических интервентов. Я старался избегать дешевых лозунгов для разжигания ненависти и использования слов типа gusanos [3] применительно к армии интервентов; в моем произведении были только солнце, песок, кровь, цвет хаки, грохот и боль. Конечно, это было революционное стихотворение, но в нем не навязывалось никаких ответов и ничего не разжевывалось, как в произведениях выступавших передо мной поэтов, в нем были спокойные ритм и рисунок. Мое стихотворение не размахивало флагами. В нем рассказывалось о моемотце, а не о человеке, которого большинство людей видело только на фотографиях.

3

Червяки ( исп.), принятое на Кубе название контрреволюционеров и предателей.

Я был более или менее уверен в том, что мои стихи неплохи. Загвоздка, причем довольно значительная, была в том, что я никак не мог прочитать их. Язык и нёбо слиплись, словно между ними проложили лист табака, а рука, в которой я держал мятый листок бумаги, так тряслась, что буквы исполняли невообразимый танец меренге.

— Громче! — прокричал кто-то. — Мы ни хрена не слышим!

— Сопливый щенок! — раздался другой голос, вызвавший у кого-то истерический хохот.

И я начал читать сначала. Я видел, что другие поступали так же. И подумал: «Ну а чего я, собственно, боюсь? Это просто полупьяная компания в полупустом маленьком дворике в Ведадо, это просто пригоршня слов…» И наконец голос прорезался. Он не был уверенным, не был звучным, но он, во всяком случае, присутствовали приносил пользу до тех пор, пока я не дочитал свое стихотворение и не опустился на стул, подставленный каким-то сердобольным слушателем. Мне даже аплодировали. Так что меня как минимум расслышали. А потом погасло электричество, и этим была поставлена ироничная точка.

В возникшем хаосе звучал смех. Следующему участнику не повезло: ему пришлось читать в темноте. Еще один кривляка. А затем, когда разноцветные лампочки снова вспыхнули, один из судей вышел вперед и поблагодарил всех за участие в первом туре. А теперь, объяснил он, конкурсанты получают задание сочинить стихотворение, и для разнообразия — для желанногоразнообразия, — добавил он со смешком, не о героических сражениях народа, но совершенно на другую тему: о любви. У всех участников был час для написания нового стихотворения о «сладости первой встречи». Чтобы никто не мухлевал и не получил больше времени, чем другие, судья обещал сам собрать выполненные задания по истечении часа.

Меня парализовало. Я прихватил с собой несколько стихотворений для чтения, но никто не предупреждал меня о необходимости сочинять на месте. Теперь я определенно проиграл. Я направился к бару, мечтая об утешительном пиве. «Сладость первой встречи»… Это состоится без меня. Мне надо было тихо и осторожно выскользнуть оттуда, допив кружку. Достаточно издевательских выкриков для одного вечера.

Но тут снова появилась она, девушка, которой я испачкал туфли.

— А из-за чего, спрашивается, ты так нервничал? Ты же читал лучше всех, — сказала она.

— Что ты говоришь? А, нет, нет, это было ужасно.

— Да что с тобой? Мне понравилось: понравилось твое стихотворение, и твой голос, и то, как ты читал. Это было так трогательно. И не только я так считаю.

— Ты серьезно? — спросил я и посмотрел ей в глаза.

— Конечно, — ответила она. В ее карих с зелеными искрами глазах не было никакого лицемерия. И разве они не блестели?

Я посмотрел на ее губы, мягкие, полные. Мне такие нравятся. При других обстоятельствах я не отказался бы ее поцеловать. Но сейчас мне было стыдно, может быть, уже не так стыдно после того, как она заверила меня, что я читал хорошо, но все еще стыдно оттого, что я собирался сбежать.

— А как происходит работа над стихотворением? — спросила она. — Наверно, мне надо оставить тебя в покое, чтобы ты писал.

— Ничего не выйдет, — сказал я. — Я так не могу… прямо с ходу. Получится чушь.

— И это сейчас, когда я уже начала было думать, что ты все-таки большой поэт… ты хочешь меня разочаровать? Просто напиши что-нибудь. Обещаю хлопать тебе в любом случае.

Просто напиши что-нибудь… Имела ли она хоть малейшее представление о том, как я потел над своими текстами? С какой болью слова появлялись на свет?

— Рауль… — Она произнесла мое имя слишком четко, почти дразня. — Раууууль. Мне нравится твое имя, Раууууль. А ты не мог бы написать что-нибудь для меня? На, возьми мою ручку. Это счастливая ручка. Просто поверь в то, что это счастливая ручка.

Счастливая ручка была шариковой ручкой из голубой пластмассы со стальным ободком. Она слегка треснула, у Хуаны вообще многие вещи были потрескавшимися.

— Обещай, что вернешь ее мне, — сказала она.

— Ты получишь ее обратно.