Химеры Хемингуэя

— Мишель и Джонатон, — сказал Саймон, — я надеялся вас тут встретить. — Ни на кого из нас он при этом не смотрел. Он не сводил глаз с Халцедони Боулза.

Мишель представила его художнику.

— Дилер Саймон Стикли, — сказала она.

— А это моя жена Анастасия.

— Польщен, — ответил Халцедони, беря ее за руки. — Я храню вас рядом с кроватью.

— А мы повесили вас в ванной.

— Моя жена, конечно, шутит, — перебил Саймон.

— Вообще-то это всего лишь постер, — призналась Анастасия.

— Эстамп, — поправил Саймон.

— Не важно, он мне нравится. Это пока моя любимая картина в нашей квартире.

— Но, наверное, есть из чего выбирать, — ответил Халцедони.

— У нас обширная коллекция ар нуво, — сказал ему Саймон. — Конечно, моя жена недооценивает эстетическую значимость французской belle epoque. Хотя ни одному из моих художников еще нет сорока, я настаиваю, что их работы, как и ваши, — часть континуума. И работы моей жены тоже. Если кому и стоит воздать должное прошлому, так в первую очередь ей, с ее способностью перерабатывать историю.

— Ваше исследование впечатляет, — сказал Халцедони Анастасии.

— Но что забавно, — упорствовал Саймон, — действие в ее книге вращается вокруг Первой мировой войны без единого упоминания «прекрасной эпохи». И это мне не кажется достоверным в данной исторической обстановке. Вот если бы история действительно была написана в то время, в ней были бы такие подробности. Впрочем, полагаю, дело тут в натуре художника. Приходится игнорировать очевидное, закрывать глаза на факты и все выстраивать по собственным законам.

— Вы давно женаты? — спросил Халцедони Анастасию.

— Почти полгода, — ответил Саймон, — и, не поймите меня превратно, моя жена многому у меня научилась. Я открываю ей такие вещи, которых она иначе никогда бы не увидела. До нашей встречи она была очень хорошей студенткой, изучала литературу, но слишком мало знала о мире. Думаю, она согласится со мной, если скажу, что она никогда не стала бы тем писателем, которым является сегодня, без…

И значительный Саймон продолжал в том же духе. Но мы с Мишель все это уже слышали, да и сама Анастасия, разумеется, тоже — представление никогда не менялось. Дальше мы слушать не стали. Мишель спросила Анастасию, когда они собираются в Нью-Йорк на Американскую книжную премию. Анастасия сказала — послезавтра.

— Может, и вы поедете? — спросила она, улыбаясь мне.

— В газете меня не отпустят, — ответила Мишель, — у меня жизнь не так свободна, как твоя.

— В некотором роде она свободнее моей.

— Я знаю, ты много работаешь. Джонатон только о тебе и говорит.

— Саймон говорит то же самое. — Она снова улыбнулась мне. — Говорит, что лучше узнал Джонатона из моих рассказов, чем за все время, что они знакомы.

— Никогда бы не подумала, что вы так быстро подружитесь.

— Это все только благодаря тебе, — сказал я.

— И Саймону, — добавила Анастасия.

— Мне бы просто не хотелось, чтобы вы оба… забыли о нас.

Анастасия обняла свою высокую бледную подругу, обхватив ее так, будто Мишель — дерево, которое никак не удается повалить.

— Я тебя обожаю, — сказала Стэси, — ты мой самый лучший в мире друг.

Саймон уже закончил разговор с Халцедони. Его жена была занята, и он положил руку мне на плечо.

— Она тебе не в тягость? — спросил он, пренебрегая даже именем Стэси.

— Сейчас?

— В то время, что ты с ней проводишь. Я и рассчитывать на такое не мог.

— Мы хорошо ладим.

— Я знал, что ты повлияешь как надо.

— Думаю, Мишель с этим согласится, — сказал я, когда они с Анастасией к нам присоединились.

— Я даже заметила, что из-за этого Джонатон снова пишет. — Она сжала мою руку.

— Честно? — спросила Анастасия. — Но он же никогда…

— …не должен больше написать ни слова, — вмешался Саймон. — Это условие «Пожизненного предложения», Джонатон. Моя репутация…

— …к делу не относится, Саймон. Я так рада, что…

— Но тут правда нечему радоваться, — заверил я всех. — Я ничего не пишу. Это просто безобидные заметки, даже не мои. Я покончил со своими…

— Не твои? — удивилась Мишель. — Как ты можешь писать не свое? Чьи же они тогда? — Она посмотрела на меня, потом на Анастасию, словно у той мог быть ответ. Анастасия пожала плечами, но ее румянец выдал, что она кое-что знает о чужой работе. — Твоизаметки, Стэси? Джонатон пишет за тебя?

— Исследование, — сказала она, в смущении выдавая единственную правду, которая была совершенно неуместна, но могла прикрыть нас обоих.

— У нее есть вопросы, — объяснил я, не зная, как истолковать ее внезапный румянец, но понимая, что сейчас нужен Анастасии не меньше, чем она мне. — Вопросы относительно Талмуда, на которые я могу ответить лучше, чем она.

— Почему тебя интересует иудаизм? — спросил ее Саймон. — Тебе мало быть писателем? Теперь ты еще и еврейка?

Она так очевидно и сильно вспыхнула в ответ, что я сказал якобы от ее лица:

— Это для новой книги, для ее персонажей.

— Чтобы понять твое прошлое, — вдруг выдала она.

— Откуда мне было знать? — сказал он, крепко обнимая жену. Улыбнулся ей, сжимая объятие. — Она никогда не говорит мне о новом романе, будто ничего и в помине нет. Как мне было понять, что речь обо мне? И как роман, хорош?

— Анастасия может справиться с чем угодно, — сказал я.

— По крайней мере, вместе с Джонатоном, — уточнила Мишель.

Саймон уставился на нее.

— Нам пора идти, — сказал он, — пойдем, Анастасия.

Ее рука скользнула по моей.

— Пока, — сказала она нам и последовала за мужем домой.

Пока Саймон раздевался, Стэси забралась в постель прямо в костюме.

— Так нельзя, Анастасия, — сказал он. — Ты будешь помятая.

Тогда она встала и пошла в ванную. Там она не столько освободилась от одежды, сколько позволила ей упасть со своего скелета. В обхвате она была уже не больше готического шпиля. Все висело на этих узеньких плечах, незаметно подколотое английскими булавками. Обнаженная, она заглянула в зеркало и увидела себя маленькой девочкой. Она подросла, это верно, но, встав на весы, обнаружила, что почти сравнялась с собой в детстве: по весу она почти вдвое уменьшила возраст. Она достала из корзины большую фланелевую рубашку. Как и рабочая одежда ее отца во времена жизни дома, эта рубашка полностью скрывала ее, принимая в свои теплые объятья даже ее озябшие пальцы. Она отперла замок на двери ванной. Муж был уже в постели.