Химеры

– Это еще поблажка бедной Франческе. Другие-то сладострастные пары в этой стае теней навеки разлучены.

И т. п. Отчасти даже жаль, что я не Умберто Эко в переводе Елены Костюкович.

14

К тому времени, когда главой судебной и исполнительной власти в Вероне стал Бартоломео II делла Скала, мессер Дуранте давно уже (1316) находился в одной из обследованных им сфер. Куда отбыть предпочел из Равенны (которою, кстати, правил Гвидо да Полента, племянник Франчески).

В Вероне изменилась обстановка. Был просвещенный авторитаризм – стала наглая тирания. Последние делла Скала омрачили репутацию фамилии. Дали отдельным историкам повод навесить на нее ярлык: «кровавые Скалигеры».

Шекспиру, будь он хоть трижды, как и я, моноглот, – это могло быть небезызвестно.

Однако же Эскал его пьесы ни капельки не кровав. Солидный гарант гражданского мира. Согласно воскресному, вчерашнему (нашему собственному) указу, Ромео в понедельник за убийство Тибальта должен быть немедля казнен. Немедля-то немедля, но он – Монтекки, тогда как Тибальт – всего лишь племянник синьоры Капулетти. Приговор суров до предела – почти, почти: к смерти через ностальгию; беспощадно выдворить; лишить веронского гражданства. Народным массам, слегка разочарованным, дадим понять: усопший Тибальт, будем справедливы, сам поставил себя вне закона, прикончив Меркуцио. Нашего (решающий юридический довод упомянем в скобках) родственника. Массы поймут. А хоть бы и не поняли. Show, знаете ли, must go on: решающий – не юридический.

15

Бартоломео II на такую роль Эскала не годился. Не успел наесть авторитет. Позволил себя прикончить, еще будучи молодым.

Допустил, чтобы его закололи на улице – как Меркуцио, как Тибальта.

Закололи, или зарубили, или зарезали – точно не скажу. Вообще-то, до 1500 примерно года обычно рубились мечами – а передвигались в кольчугах и/или в латах, так что результативные бои чаще решал колющий удар кинжала. Но в доспехах так потеешь – все тело зудит, да еще в средиземноморскую летнюю жарынь. И если положиться на скорость выпада и точность укола (alla stoccata в самый разъем), то рапира или шпага даже эффективней меча. И, похоже, в Италии Шекспира, в Дании Шекспира, в Иллирии дерутся только так. (Античный Рим – дело другое. Шотландские вересковые пустоши – подавно.) Иначе Тибальт не достал бы Меркуцио. Из-под руки Ромео – он его, конечно же, заколол. Сами попробуйте зарубить кого-нибудь из-под чьей-либо руки. Лично я не берусь.

И что Бартоломео II умер именно на улице – тоже не факт. Тело нашли на ступенях лестницы (справа от входа), ведущей к верхним этажам дома, где проживала красавица, на которую он имел виды. Страсть ли он питал или слабость, или просто положил глаз, – но в городе знали, что барышня была против, поскольку что-то из вышесказанного переживала, думая о человеке другом.

И вот, значит, в одно недоброе утро под окнами ее дома обнаруживается продырявленный труп руководителя государства. Он положил на нее глаз – а его положили к ней на лестницу. Такой вот скверный каламбур.

Было бы довольно грубой исторической бестактностью – заставить этого беднягу провозглашать (с чувством, с чувством!) знаменитую заключительную реплику: нет повести печальнее на свете (печальнее не слыхано на свете, останется печальнейшей на свете) и т. д. «Несчастный недальновидный глупец!» – подумает о таком Эскале образованное меньшинство.

16

Кстати, это и вообще неправда, кто бы ее ни декламировал. Таких историй – от Санкт-Петербурга до Киото и дальше на восток: про мальчика и девочку, мальчика и мальчика, девочку и девочку, принужденных или возжелавших – или вообразивших, что вынуждены или что они сами хотят (вряд ли, впрочем, во всех случаях оба одинаково сильно) как можно скорей умереть вдвоем.

Вот, скажем, на следующий день после того, как начат был читаемый вами текст, какое сообщение мелькнуло в новостях (и моментально кануло в пучину):

В селе Тылгыны Вилюйского улуса Республики Саха (Якутия) поздно вечером 24 апреля два 11-классника совершили двойное самоубийство. Эту информацию ЯСИА подтвердили в правоохранительных органах и администрации муниципального образования.

Как оказалось, ранее подростки уже высказывали друзьям о (синтаксис информагентства ЯСИА. – С. Л.) своих намерениях совершить суицид. В частности, непосредственно перед смертью они разговаривали по телефону со своими одноклассницами и попрощались с ними.

По предварительным данным, ребята зашли во двор маслоцеха, где один из ружья застрелил своего одноклассника, затем выстрелил себе в голову.

Можно подумать, двор маслоцеха в Вилюйском улусе (автор романа «Что делать?» отбывал ссылку в тех местах) отрадней для предсмертного взгляда, чем внутренность склепа. Или что выстрелить в собственную голову из ружья легче, чем достать кинжалом до сердца – тоже своего, увы.

17

Все одно смерть от своей руки – не своя. Парадокс не только грамматический. Когда убийцы (или молния – как Петрарку; а также землетрясения, наводнения, пожары, транспортные катастрофы и прочие мрачные шалости так называемой судьбы; а в художественных произведениях – писатели) нас убивают, они крадут и уничтожают, помимо остатка биографии, еще и спрятанную в него нашу так называемую свою смерть. Как бы лотерейный билет еще не разыгранного тиража, дающий право на некоторую беспечность. Типа – не факт, что в эпилоге непременно ужас-ужас: кто сказал, что именно мой номер ни за что не выиграет? А между прочим, джек-пот – когда-нибудь, неизвестно когда (конечно, не завтра) и совершенно ни с того ни с сего просто не проснуться. К этому моменту мы, ясное дело, успеем соскучиться и станем ко всему безразличны.

Это «мы» здесь – не риторический прием. Не хочу, не могу, наконец – не желаю говорить за всех. Оставим каждому местоимение его. Мы – в данном тексте означает: мы с Каем. Разумеется, вы знаете, кто это: герой – нет, не сказки Андерсена, а самого знаменитого силлогизма. Простого категорического, – однако наша с ним общность не так проста. В принципе, она требует для глаголов не множественного, а двойственного числа – а его теперь в русском языке ищи-свищи. Не я тут виноват.

Кроме того, мы не равны по статусу. Меньшая посылка того силлогизма давно сделалась аксиомой, так что Кай – человек несомненный. А что я тоже отчасти человек – только моя, заинтересованного лица, гипотеза. (Доказываемая лишь вероятностью – довольно, впрочем, высокой, – что и я, как он, смертен. Хотя он если и смертен, то не как я. Не первое столетие.) Есть разница?

А зато нас, может быть, не двое, а трое. Кто-то же когда-то кому-то клялся: где ты, Кай, там и я, Кайя.

Если на то пошло, риторический прием здесь – «вы».

А – порвать билет, отказаться от своей смерти? Такой поступок якобы обижает Устроителя Лотереи (термин Т. Карлейля; виноват, соврал: мистера Теккерея): билетик-то даровой. (Но разве кто-нибудь его выпрашивал?) Не только капельдинеры – зрители тоже негодуют, когда какой-нибудь Онегин, ступая по ногам, направляется в гардероб. По Алигьери, за суицид – второй ярус круга аж седьмого.

Когда душа, ожесточась, порветСамоуправно оболочку тела,Минос ее в седьмую бездну шлет.

Самоубийца падает с лестницы Ламарка и становится, разбившись, диким растением. Кустом. Немым, неподвижным. Но по-прежнему способным чувствовать отчаяние, запах, тяжесть и боль. А на него всю вечность напролет с черного твердого неба пикируют гарпии (огромные такие грифы с женскими железными грудями, с женскими железными лицами) – и, ломая на нем ветку за веткой, рвут с него листья, и жрут, и обдают его жидким пометом, невыносимо зловонным.

(Это же самое привиделось однажды Некрасову. Верней, передалось через систему литературных зеркал – исключительно четко:

Гром глушит их вечным грохотом,Удушает лютый смрад,И кружит над ними с хохотомЧерный тигр-шестокрылат.)

Никогда больше не дотронуться. И даже издали не увидеться больше никогда, никогда – ни даже на Страшном суде:

Пойдем и мы за нашими телами,Но их мы не наденем в Судный день:Не наше то, что сбросили мы сами.Мы их притащим в сумрачную сень,И плоть повиснет на кусте колючем,Где спит ее безжалостная тень.