Хищные птицы

Он назвал Хэла его прозвищем; на языке Эболи это слово означало «пустынная крыса». Но ничего бранного тут не было, напротив, так нежно назвал Эболи четырехлетнего мальчика, которого отдали под его попечение больше десяти лет назад.

Четыре часа утра. Через час начнет светать. Хэл поднялся и, потирая глаза, потащился к вонючему ведру на носу, чтобы облегчить организм. Потом, окончательно проснувшись, поспешил по палубе, стараясь не задеть спящих.

Кок в своем камбузе уже развел огонь в обложенной кирпичом печке. Он сразу подал Хэлу оловянную миску с супом и жесткий морской сухарь. Хэл был очень голоден и разом проглотил жидкость, хотя она и обожгла ему язык. Грызя сухарь, он почувствовал, как между его зубами заодно хрустнул долгоносик.

Подходя к основанию грот-мачты, Хэл увидел, как в тени полубака светится огонек трубки его отца, почуял запах табака, неприятный в свежем ночном воздухе. Хэл не остановился, а просто поднялся по вантам, отметив, что ночью, пока он спал, курс каравеллы сменился, подняты другие паруса.

Добравшись до «гнезда» и сменив вахтенного, Хэл устроился поудобнее и осмотрелся. Луны не было, и единственный свет исходил от звезд. Хэл знал название каждой звезды, от огромного Сириуса до крошечной Минтаки в сияющем поясе Ориона. Они являлись особыми знаками для навигаторов, указателями в небе, и Хэл выучил их назубок. Его взгляд сам собой устремился к Регулусу в созвездии Льва. Это не была самая яркая звезда зодиака, но она была его собственная, особенная звезда, и Хэл ощущал тихую радость при мысли, что она светит только для него. Настал самый счастливый час его длинного дня, то единственное время, когда он мог побыть один на переполненном людьми корабле, то время, когда он мог позволить своим мыслям блуждать среди звезд, мог отпустить на волю воображение.

Все чувства Хэла как будто обострились. Даже сквозь гул ветра и потрескивание такелажа он слышал голос отца, и если не по словам, то по тону понял, что тот тихо разговаривает с рулевым на палубе далеко внизу. Хэл словно видел крючковатый нос отца, его сдвинутые брови, освещенные слабым красным огоньком трубки, когда тот затягивался табачным дымом. Юноше казалось, что отец вообще никогда не спит.

Хэл ощущал йодистый запах моря, свежий дух бурых водорослей и соли. Его обоняние стало очень острым, его так прочистили долгие месяцы пребывания на морском воздухе, что Хэл был теперь способен уловить даже слабый запах суши, теплый, поджаристый аромат Африки, похожий на аромат бисквита, только что вынутого из печи.

Тут он почуял и другой запах, такой слабый, что подумал: нос играет с ним шутку. Но через минуту он снова уловил это – просто некий след, медово-сладкий на ветру. Хэл не понял, что это такое, и стал вертеть головой в разные стороны, внимательно принюхиваясь в поиске новой легкой волны.

И тут это возникло снова, некий аромат столь головокружительный, что Хэл покачнулся, словно пьяница, сунувший нос в ведро с бренди, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не вскрикнуть вслух от волнения. Он с трудом сжал губы, и, переполненный чувствами, вывалился из своей корзины на мачте и стремительно скользнул по канатам вниз, на палубу. Он так тихо ступал по доскам босыми ногами, что его отец вздрогнул, когда Хэл коснулся его руки.

– Почему ты оставил пост?

– Я не мог крикнуть с мачты… они слишком близко. Они тоже могли меня услышать.

– О чем ты бормочешь, парень? – Сэр Фрэнсис гневно посмотрел на сына. – Говори четко.

– Отец, неужели ты не чуешь?

Хэл настойчиво дернул отца за руку.

– Чего не чую? – Сэр Фрэнсис вынул изо рта трубку. – Что ты там унюхал?

– Специи! – ответил Хэл. – Воздух просто насыщен запахом специй!

Они быстро двигались по палубе – Нед Тайлер, Эболи и Хэл, – встряхивали и будили тех, кто еще спал, каждого сразу предостерегая, веля хранить тишину и занимать свои места. Барабан не стал бить сбор. Но волнение оказалось заразительным. Ожидание закончилось. Голландцы были где-то рядом, с наветренной стороны, в темноте. Теперь уже все чуяли запах их баснословного груза.

Сэр Фрэнсис загасил свечу на нактоузе, чтобы свет их не выдал, потом передал ключи от ящиков с оружием старшим по шлюпкам. Оружие держали под замком до того момента, пока добыча не окажется в поле зрения, из страха перед бунтом, который всегда был на уме у каждого капитана. Все остальное время только офицеры носили сабли.

Ящики поспешно открыли, и оружие быстро раздали. Абордажные сабли, выкованные из отличной шеффилдской стали, имели простые деревянные эфесы и выпуклые гарды. Еще имелись шестифутовые пики из английского дуба, с тяжелыми шестиугольными железными наконечниками. Те из команды, кто не обладал искусством сабельного боя, выбирали для себя или эти крепкие копья, или абордажные топоры, способные с одного удара снести человеку голову с плеч.

Мушкеты хранились в пороховом погребе. Их тоже быстро принесли, и Хэл помогал остальным заряжать их горстью свинцовой дроби и горстью пороха. Это было неудобное, неточное оружие, и полезное расстояние выстрела из них не превышало двадцати-тридцати ярдов. После того как спускали курок и горящий фитиль механически опускался к заряду, мушкеты стреляли, выпуская облако дыма, но потом их нужно было перезаряжать. А эта операция требовала двух-трех жизненно важных минут, во время которых стрелок находился во власти врагов.

Хэл предпочитал лук; знаменитый английский длинный лук, истребивший французских рыцарей при Азенкуре. Из него можно было выпустить дюжину стрел за то время, которое требовалось для перезарядки мушкета. Длинный лук позволял с пятидесяти шагов попасть точно в центр груди врага, а сила удара была такова, что стрела пронзала человека насквозь, даже если того защищали нагрудные латы. Хэл держал наготове две связки стрел, прикрепленные по обе стороны его «вороньего гнезда».

Сэр Фрэнсис и несколько младших офицеров надели полулаты, легкие кавалерийские кирасы, добавив к ним стальные шлемы. От морской соли все слегка заржавело, к тому же латы были побиты в прежних схватках.

Очень скоро их корабль был готов к битве. Команда вооружилась и надела доспехи. Однако орудийные бойницы оставались закрытыми, малые пушки еще предстояло подготовить. Часть команды суетилась внизу с Недом и боцманом, а остальным было приказано лечь на палубу, прячась за фальшбортом. Не горел ни один фитиль – свет и дым могли насторожить добычу, предупредить ее об опасности. Однако у основания каждой из мачт тлели угольные жаровни, а из-под пушек уже выбили тормозные клинья, пользуясь обернутыми тканью деревянными молотками, чтобы звук ударов не смог разнестись по воде.

Эболи протолкался сквозь суетящуюся толпу матросов к Хэлу, стоявшему возле мачты. На лысую голову он повязал алый лоскут, длинные концы падали ему на спину, за широкий кушак на талии он засунул абордажную саблю. Под мышкой Эболи держал свернутый в узел яркий шелк.

– Это от твоего отца.

Он сунул узел в руки Хэлу:

– Ты сам знаешь, что с этим делать.

И он дернул Хэла за связанные в хвост волосы:

– Твой отец говорит, что ты должен оставаться на мачте, куда бы ни повернуло сражение. Ты меня понял?

Он поспешил обратно на нос судна. Хэл скорчил ему вслед недовольную гримасу, но послушно полез вверх по канатам. Добравшись до корзины, он быстро окинул взглядом тьму вокруг, но пока ничего не было видно. Даже запах специй исчез. Хэл ощутил сомнение: что, если ему все это просто почудилось?

«Нет, просто добыча теперь повернула, ветер с другой стороны, – успокоил он себя. – Наверное, они теперь на траверзе от нас».

Он прикрепил принесенный Эболи флаг к сигнальному фалу, готовый поднять его по приказу отца. Потом снял покрывало с фальконета. Проверил, хорошо ли натянута тетива длинного лука, потом укрепил его на подставке рядом со связками стрел длиной в ярд каждая.