Хладнокровное убийство
Шрифт:
— Допустим, убийца был знаком с семьей Клаттеров; допустим, что он действительно самый обычный человек, во всем обычный, за исключением того, что у него бзик — безумная неприязнь к Клаттерам или к одному из Клаттеров. Где же он нашел напарника, еще одного настолько сумасшедшего человека, что тот взялся ему помочь? Неувязка. Нонсенс. Как, впрочем, и все, что связано с этим делом.
После пресс-конференции Дьюи удалился в свой кабинет — комнату, которую ему временно выделил шериф. Там стояли стол и два стула с прямой спинкой. Стол был завален вещественными доказательствами, которые Дьюи однажды надеялся продемонстрировать в зале суда: полоски пластыря и куски шнура, снятые с жертв и упакованные в полиэтиленовые пакеты (в качестве улик они мало чего стоили, поскольку и то и другое можно было купить в любой точке Соединенных Штатов), — и фотографиями, сделанными на месте преступления полицейским фотографом: двадцать увеличенных глянцевых снимков раздробленного черепа
— Это как картинки-головоломки. Те, под которыми пишут: «Сколько зверей здесь нарисовано?» Можно сказать, что я как раз этим и занимаюсь — ищу спрятанных зверей. Я чувствую, что они должны там быть, другой вопрос, удастся ли мне их увидеть.
Кстати сказать, одна из фотографий — снимок крупным планом мистера Клаттера и коробки, на которой он лежал, уже дала кое-что ценное: следы, пыльные отпечатки подошвы с ромбическим рисунком, невидимые невооруженным глазом, запечатлелись на пленке; фотовспышка, увеличив контрастность, выявила их с превосходной четкостью. Эти отпечатки, вместе с найденным на той же картонной коробке бесстыдным кровавым отпечатком подошвы с рисунком в виде кошачьей лапки, были единственными «серьезными уликами», о которых могли бы сообщить следователи. Но не сообщали; Дьюи и его команда решили пока держать находку в секрете.
Среди прочих предметов на столе Дьюи лежал дневник Нэнси Клаттер. Дьюи уже бегло просматривал его и теперь взялся за подробное изучение. Дневник начинался в тринадцатый день рождения Нэнси и заканчивался приблизительно за два месяца до ее семнадцатилетия; не содержащие ничего чувственного или сногсшибательного откровения умной девочки, которая обожала животных, любила читать, готовить, шить, танцевать, ездить верхом, — всеми любимой хорошенькой девственницы, которая считала, что «флиртовать весело», но при этом «по-настоящему и верно любила Бобби». Первым делом Дьюи прочел последнюю запись. Она состояла из трех строк, выведенных Нэнси за час или два до смерти: «Приезжала Джолен К., я показала ей, как печь пирог с вишнями. Занималась с Рокси. Приходил Бобби, смотрели телик. В одиннадцать он ушел».
Юный Рапп, как предполагалось последний человек, который видел Клаттеров живыми, уже подвергся обстоятельнейшему допросу, и хотя он бесхитростно рассказал о том, что провел «самый обычный вечер» с Клаттерами, его вызывали повторно, для проверки показаний на детекторе лжи. Сразу было видно, что полиция пока не готова исключить его из числа подозреваемых. Сам Дьюи не считал, что мальчик «как-то к этому причастен», однако не подлежало сомнению, что на этой начальной стадии расследования Бобби был единственным человеком, которому можно приписать мотив, пусть даже слабый. Не раз и не два в своем дневнике Нэнси упоминала о ситуации, которая, предположительно, могла послужить мотивом: требование отца «порвать» с Бобби, перестать с ним «так часто встречаться», основанное на том, что Клаттеры — методисты, а Раппы — католики, а это, с его точки зрения, совершенно исключало всякую надежду влюбленных на брак. Но те фразы из дневника, которые особенно мучили Дьюи, не были связаны с этим. Нет, ему не давали покоя другие — те, в которых говорилось о коте, о таинственной кончине любимца Нэнси Бубса, которого, согласно записи, сделанной за две недели до ее собственной смерти, она нашла в амбаре павшим жертвой, как она подозревала (но не объясняла почему), отравителя: «Бедный Бубс. Я похоронила его в особом месте». Читая об этом, Дьюи чувствовал, что гибель кота может оказаться очень важной. Если кота отравили, не могло ли это быть маленькой, но злонамеренной прелюдией к убийству людей? Он твердо решил найти то «особое место», даже если ему придется прочесать всю обширную территорию «Речной Долины».
Пока Дьюи занимался дневником, его основные помощники, агенты Черч, Дунц и Най, колесили по округе, беседуя, как выразился Дунц, «с кем угодно, лишь бы узнать хоть что-то»: с учителями холкомбской школы, где и Кеньоном и Нэнси гордились как круглыми отличниками; с работниками из «Речной Долины» (которых весной и летом порой набиралось до восемнадцати человек, но в этот золотисто-коричневый сезон кроме Джеральда Ван Влита их оставалось лишь трое, не считая миссис Хелм); с друзьями убитых; с соседями; и, очень подробно, с родственниками. Родственников, приехавших издалека и из ближних мест на похороны, которые должны были состояться в среду утром, набралось около двадцати человек.
Гарольду Наю, самому молодому из команды Дьюи, энергичному маленькому человечку тридцати четырех лет с беспокойными, подозрительными глазами, острым носиком и подбородком, а также не менее острым умом, была поручена, как он сам говорил, «чертовски тонкая работа» — опросить родственников Клаттеров: «Это мучительно и для меня и для
них. Когда расследуется убийство, приходится забыть об уважении к скорби. Или к семейным тайнам. Или к личным чувствам. Приходится задавать вопросы, и некоторые из них больно ранят». Но ни один из опрошенных ни на один его вопрос («Я исследовал эмоциональный фон. Я думал, что услышу о какой-нибудь женщине, — любовный треугольник. Судите сами: мистер Клаттер был довольно молодой, вполне здоровый мужчина, а его жена была полуинвалид, спала в отдельной спальне…») не сообщил ничего полезного; даже две старших дочери не смогли выдвинуть никаких предположений о мотиве преступления. Короче говоря, Най узнал только одно: «Из всех людей во всем мире Клаттеры давали меньше всего повода для убийства».В конце дня, когда трое агентов собрались в кабинете Дьюи, выяснилось, что Дунцу и Черчу повезло больше Ная — Братишки Ная, как его называли коллеги. (У членов Канзасского бюро расследований было пристрастие к прозвищам; Дунца прозвали Стариком — незаслуженно, поскольку этому крупному, но легконогому, похожему на кота широколицему мужчине еще не было пятидесяти, а Черч, которому было шестьдесят или около того, румяный и всегда подтянутый человек, по словам коллег, «жесткий» и умеющий «раскалывать быстрее всех в Канзасе», прозывался Кудрявым — за редкие волосы и залысины.) Оба они в ходе расспросов уцепились за «многообещающие ниточки».
История Дунца касалась отца и сына, которых здесь называли Джон-старший и Джон-младший. Несколько лет назад Джон-старший вел с мистером Клаттером незначительную деловую операцию, результатом которой Джон-старший остался недоволен, почуяв, что Клаттер подкинул ему не тот шар. Теперь и Джон-старший и его сын пьянствовали; впрочем, Джон-младший часто попадал в тюрьму за пьянство. В один злосчастный день отец и сын, осмелев от виски, явились домой к Клаттерам с намерением «разобраться с Гербом». Но им не представилась такая возможность, поскольку мистер Клаттер, трезвенник, агрессивно настроенный против спиртного и алкоголиков, схватил ружье и отконвоировал их за пределы своей территории. Джоны такой неучтивости не простили; всего лишь месяц назад Джон-старший говорил своему знакомому: «Как подумаю об этом ублюдке, у меня аж пальцы сводит. Так бы и задушил его».
«Ниточка» Черча была того же характера. Он тоже слышал о человеке, который, по общему признанию, питал к мистеру Клаттеру вражду: некий мистер Смит (хотя это не настоящее имя) был убежден, что владелец «Речной Долины» пристрелил его охотничью собаку. Черч осмотрел дом Смита и увидел в сарае свисающую со стропила веревку, завязанную тем же узлом, каким были связаны Клаттеры.
Дьюи сказал:
— Возможно, мы на верном пути. Личные счеты — ненависть, вышедшая из-под контроля.
— Если только не ограбление, — заметил Най, хотя ограбление как мотив для убийства обсуждалось не раз и было в принципе отвергнуто. Против этой версии было много аргументов, и самым сильным являлся тот, что отвращение мистера Клаттера к наличным деньгам давно стало притчей во языцех; у него не было сейфа, и он никогда не держал при себе крупных сумм. К тому же, если это было ограбление, почему грабитель не взял драгоценности миссис Клаттер — золотое обручальное кольцо и колечко с бриллиантом? И все-таки Ная эти аргументы не убеждали: «Сама схема попахивает грабежом. Что вы скажете насчет пустого бумажника Клаттера? Кто-то копался в нем и бросил на кровати — вряд ли это был сам владелец. А кошелек Нэнси? Кошелек валялся на полу в кухне. Как он туда попал? Да, и в доме ни гроша. Ну, два доллара, ладно. Мы нашли два доллара в конверте на столе Нэнси. Но нам известно, что Клаттер только накануне обналичил чек на шестьдесят долларов. По крайней мере полсотни должно было остаться.
Некоторые говорят, мол, никто не станет убивать четверых человек ради пятидесяти долларов. И еще говорят, что убийца мог и забрать деньги, но только затем, чтобы ввести нас в заблуждение, заставить думать, что его целью был грабеж. Не знаю, не знаю!»
Когда стемнело, Дьюи прервал совещание, чтобы позвонить жене, Мэри, и предупредить, что к ужину он не успеет. Она сказала:
— Да. Хорошо, Элвин. — Но он почувствовал в ее голосе нехарактерное волнение. У Дьюи было два маленьких сына, он был женат семнадцать лет, и Мэри, бывшая стенографистка ФБР, с которой он познакомился в Новом Орлеане, с пониманием относилась к издержкам его профессии: неурочной работе и внезапным звонкам, призывающим его в отдаленные уголки штата.
Он спросил:
— Случилось что-нибудь?
— Нет, что ты, — поспешно сказала она. — Только, когда придешь домой, тебе придется позвонить в дверь. Я поменяла все замки.
Он все понял.
— Не волнуйся, милая. Просто запри двери и включи свет над крыльцом.
Когда Дьюи повесил трубку, кто-то из коллег спросил его:
— В чем дело? Мэри боится?
— Черт возьми, — ответил Дьюи. — Не только она, все.
— Не все. Уж во всяком случае не вдовствующая почтмейстерша, бесстрашная миссис Миртл Клэр, которая презирала своих сограждан: «трусливые людишки, трясутся от страха как зайцы и боятся глаз сомкнуть», а сама про себя говорила так: