Хлебозоры

Мужики обрывались на полуслове, оборачивались и натыкались взглядами на стриженое, испещренное знаками Колькино темя.

Дядя Леня пересел к нему, но не уговаривал, не утешал: смотрел на это темя, на руки, и голова его будто врастала в плечи.

— Ну, будет, — заговорил монотонно дядя Иван, шлепая Кольку по затылку. — Ладно, ничего… Ну, будет…

Тихо всполошилась и женская половина на поминках Степана Петровича. Перестали бренчать посудой молодые, умолкли пожилые, рядком сидящие на крыльце. Они настороженно прислушивались, глядели с тревогой, но лица были светлы…. И за этим же столом я открыл еще одно сходство между нами, равное по значимости кровному сходству. Большинство из нас, исключая старших сыновей, были почти ровесниками, с разницей от одного до четырех лет. Годы рождения падали на войну. И ни одного — послевоенного…

Но это обстоятельство уже меньше касалось нас, собравшихся за поминальным столом: мы просто родились в войну. Оно было в высшей степени значимым для наших матерей и для самого Степана Петровича, значимым, как свет и тьма, война и мир, жизнь и смерть.

9. Наследство

Спустя два дня после похорон ко мне в Мохово нагрянул Михаил Христолюбов. Он поставил чемодан у порога, сдержанно поздоровался и стал осматривать избу с таким видом, словно проверял, не спрятал ли я здесь кого.

— Неплохо устроился, — то ли одобрил, то ли уязвил он. — Дом просторный, крепкий — век живи.

Мама гостила у меня в то время. Просиживала одна по целым дням, ожидая, когда приду с работы, но и если мы были вдвоем, отчего-то оставалась молчаливой, несмелой, будто в чужих людях, и лишь жаловалась с виноватой улыбкой:

— Половицы скрипят, скрипят, и ходить боязно. Ты бы перебрал пол в горнице, Степа.

Я обещал сбить пол, но браться за что-то в этом доме еще не решался; казалось, начни только ремонтировать, переставлять мебель или даже белить, и сразу нарушится его дух. Тот самый дух, что был вокруг нас, когда мы со Степаном Петровичем сидели по вечерам за самоваром, писали письма или просто беседовали. Однако дому требовалась хозяйская рука — в углах завелась паутина, облупилась печь, а главное, скрипели половицы. Скрип этот отчетливо услышался после отъезда Степана Петровича из Мохова, и накануне его смерти половицы уже не скрипели — плакали.

Так что Михаил, скорее, язвил, говоря, что я тут неплохо устроился.

Появление его в доме почему-то напугало маму. Смущенно и настороженно она ожидала какого-то неприятного известия и поглядывала на чемодан Михаила.

Тот же несколько минут, сидя на табурете посередине избы, побегал глазами по стенам и будто бы с неохотой сказал:

— Пойдем, брат, посидим на улице. А то душновато…

— И правда, душновато, — с готовностью согласилась мать. — Идите, посидите на улице, а я сготовлю что…

Мы вышли с Михаилом за ворота и сели на скамейку под почтовый ящик. Я уже понял, что Михаил приехал с каким-то важным делом, и теперь гадал, с каким. Он же все не начинал разговора, глядел вдоль улочки и щурился.

— Ты как считаешь, это по справедливости? — неожиданно спросил Михаил. — Тебе дом, а нам, родным, ни шиша?

— Так ты из-за дома приехал? — спросил я совсем ни к чему, поскольку внутренне раза два «угадывал» причину визита.

— Ну, а как ты считаешь? Я вот с женой разошелся! Мне жить негде! — сказал он уже с обидой и слезами в голосе.

Я оглянулся на дом Степана Петровича: окна его смотрели на улицу открыто и печально. И только слуховое на крыше слегка хмурило бровь-наличник.

— Забирай дом. И живи.

Он не поверил, видно, решил, что ослышался.

— Чего-чего?..

— Дом, говорю, забирай и живи.

Михаил помолчал, соображая.

— И ты так, без обиды?

— Какая обида?..

Он сразу ожил, воспрял, заулыбался, приобнял за плечо.

— Я тебе казенную пробью! У меня тут в райисполкоме приятель! Только ты без обиды. Все-таки отцов дом, мы в нем выросли. Родное гнездо, понимаешь?

— Понимаю…

— Тогда утром сходим в сельсовет, ты мне дарственную напишешь. — Он заторопился. — А я в магазин, братишка, пока не закрыли. Посидим, выпьем…

Михаил ушел, а я вернулся в избу. Мать, собирая на стол, мельком глянула на меня, и этого ей хватило, чтобы сделать вывод.

— Вы что, поругались? Где Миша?

Я коротко рассказал о нашем разговоре, и мать вдруг обрадовалась.

— И правильно! — улыбалась она. — Зачем тебе такой большой дом? А у Миши все-таки семья, дети ему как раз будет.

Я не сказал маме, что Михаил будто бы разошелся, потому что сам не верил в это.

Мы прождали его до глубокой ночи, а пока связывали в узлы мои пожитки. Уезжая, Степан Петрович взял только одежду да самовар из этого дома; заправленные домоткаными покрывалами кровати, сундук, шкаф и буфет остались не тронутыми с места. И теперь оставались их новому хозяину. Я будто бы здесь и не жил…

— Домой поедем, сынок, — приговаривала мама и лицо ее сияло. — Домой, домой…

Неожиданно спохватываясь, начинала горячо убеждать, мол, хватит тебе, пожил в Мохово. Оно хоть и большое село, да бестолковое, и народ здесь — с бору по сосенке. Ведь и раньше о Мохове дурная слава была, конокрады тут жили, ямщики загульные и, сказывали, даже лиходеи, что грабежом промышляли. Как ни говори, Мохово стояло на тракте и своим рождением было ему обязано. Поэтому, видно, и сохранился здесь старый дух…

Эти два дня, пока мать гостила у меня, круглые сутки сидела на запоре и, прежде чем открыть дверь, лезла на крышу посмотреть через слуховое окно, кто пришел и один ли…

Михаил так и не явился. Мы легли спать, но еще долго разговаривали, а вокруг дома — в палисаднике, дворе и огороде, кто-то ходил. Я отчетливо слышал вкрадчивые шаги, легкое дыхание, шорох травы и малинника; порою казалось, кто-то прикасается руками к стенам и углам, трогает наличники и заглядывает в окна. Тогда я умышленно говорил громко и весело, чтобы ничего этого не слышала мать. А она, наверное, думала, что я радуюсь скорому возвращению домой, в Великаны, и тихонько смеялась в темноте.

Рано утром в двери застучал Михаил. Второпях он поведал, что заскочил вчера к приятелю — райисполкомовскому работнику, засиделся у него, но зато договорился насчет комнаты для меня, пока в бараке, который скоро шел под снос. Мы пошли в сельсовет, где оформили дарственную бумагу, затем оттуда я отправился на работу, «обрадовать» начальство. Я думал, что меня станут удерживать, уговаривать, предлагать немедленную квартиру, однако главный лесничий и в самом деле обрадовался.

— Езжай! — благословил он. — Ты нам в Великанах до зарезу нужен. Мы думаем создать там новое лесничество, считай, еще один мехлесхоз! Три пилорамы поставим, цех тарной дощечки, химподсочку и дегтярню. Колхозы закрываются — мы открываемся. Так что через год ты таким начальником будешь — рукой не достать! А пока лесником, на место Христолюбова.

И подмахнул заявление о переводе. Да еще тут же дал свой «газик», чтобы отвезти в Великаны.

Возвращение домой было стремительным. На следующий день я уже получал наследство от дяди Лени Христолюбова: три топора, две лопаты, пилу, бухту проволоки, чтобы зимой вязать метлы, старенькую одностволку и кордонную избу на Божьем озере.

А еще весь рожохинский угол со всеми лесами, озерами и рекой.

Сначала дядя Леня хвалил:

— Молодец! Я уж думал, наймут чужого, начнет здесь хозяйничать. Теперь я со спокойной душой уйду…