Хлыст

Как могло случиться, что, мучая так себя и девушку, я стал впутывать в свое мучение еще и других, […] превращая все это в игру, т. е. любуясь этим и воспевая блудную страсть свою в стихах, показывать ее другим людям и даже печатать их […] Этого я уже не могу себе простить [1038] .

Эту ключевую мысль, соединяющую сексуальность с культурой и, таким образом, придающую греховный характер культуре как таковой, Семенов готов формулировать в самой радикальной форме: «Не было бы еще греха с моей стороны, если бы я не знал, что то, что я делаю — грех». Иными словами, те, кто грешат, не зная об этом, — не грешники вовсе; грешить могут только люди, себя сознающие. Само понятие греха конструируется внутри культурной сферы, едва ли не совпадая по объему с последней. Так рассуждал в 1910 близкий тогда Семенову Николай Клюев:

1038

Минц. Л. Семенов-Тян-Шанский и его «Записки», 102, 113, 117.

Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем пользы. […] Если такие мысли и действовали на людей, то всегда губительно, разжигая, например, и без того похотливую интеллигентскую молодежь причудливыми и соблазнительными формами страсти [1039] .

Интеллигенция «и без того похотливая». Очищение в воздержании и молчании. Уход из культуры, нисхождение по классовой лестнице, народная революция символизируются как отказ от речи и от секса.

1039

К. Азадовский. Письма Н. А. Клюева к Блоку — Литературное наследство, 92, кн. 4, 500–501.

Современные словесники-символисты, пройдя все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания, […] поэтому они неизбежно должны замолчать […] Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкнувший Леонид Семенов. […] Перейти за предел человеческой речи — подвиг великий. […] Остается одно: воздыхание неизреченное… молитва всемирная… сожаление бесконечное [1040] .

Занимаясь революционной агитацией, Семенов сблизился с Марией Добролюбовой, фигурой тоже легендарной. Среди социалистов-революционеров женщины пользовались большим авторитетом, чем в других движениях; но на Марию распространялась харизма ее брата Александра, и после ее загадочной смерти рассказывали: «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной» [1041] . Вблизи этой красивой и сильной женщины Семенов, автор неистовых стихов, чувствовал себя так:

1040

Там же.

1041

Блок. Собрание сочинений, 7, 115.

Когда она сама предложила мне побыть с ней, разрешала это мне, я растерялся. […] Не знал, что будет, и окажусь ли достойным. […] Вдруг заметил в себе, что самая гадкая и низкая мысль ползет мне в голову […] И знал, что она гадка, и ужаснулся тому, что она еще возможна во мне, но и не мог ее отогнать от себя. […] Все более и более далеким и отходящим от нее чувствовал себя из-за своей нечистоты [1042] .

Любовь была взаимной, но не нашла своих земных, природных форм, которыми не смогла снабдить эту пару культура. Любовь была принесена в жертву революции; она же, революция в ее земных формах, взяла и обе жизни.

1042

Минц. Семенов-Тян-Шанский и его «Записки», 128.

После смерти Добролюбовой, Семенов отходит от революционной борьбы, которая тоже стала казаться ему явлением ненавистной культуры. Путь его ведет в секты. О сектах он писал стихи как декадент; за что-то подобное агитировал как революционер; теперь среди сектантов он ищет спасения от горя и мыслей.

Намерение у меня было сначало поселиться в одной из сектантских общин, отчасти близких Толстому, и здесь начать жить […] среди простого народа и среди сектантов, которых чувствовал уже себе близкими по духу понаслышке и по тому собственному духовному опыту, который уже получил.

По дороге он заехал к Толстому, который его понял и благословил. Путь лежал в приволжские губернии, но там властвовал Добролюбов; по этой или другой причине, Семенов остановился под Рязанью.

я, усталый […] пришел в деревню, в которой решил остановиться у одного крестьянина-сектанта, давно мне известного. Ему и другим собравшимся крестьянам объяснил, что пришел у них учиться жить […] просил […] забыв и простив мое прошлое, принять меня в свою среду. Брат, которого я выбрал, охотно принял меня в свой дом [1043] .

1043

Там же, 146.

На этом опубликованные Записки заканчиваются. Известно, однако, что этим ‘братом’ был рязанский хлыст Григорий Еремин, и на его дочери Семенов собирался жениться [1044] . Семенов продолжал писать, но не стихи, а газетные очерки и еще воспоминания. Он сохранял контакт с литературными кругами и рано оценил Клюева, связав его со столичными журналами. Вместе с Ереминым он принимал Клюева, который потом писал Есенину: «Я бывал в вашей губернии, жил у хлыстов […] очень хорошие и интересные люди» [1045] . В июле 1910, за три месяца до ухода Толстого из Ясной Поляны, Семенов звал Толстого переселиться к нему в Рязанскую губернию, «чтоб начать трудовую крестьянскую жизнь» [1046] .

1044

К. Азадовский. Письма Н. А. Клюева к Блоку — Литературное наследство, 92, кн. 4, 513.

1045

Там же.

1046

Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891–1910. Москва: ГИХЛ, 1960, 792.

В предреволюционные годы Семенов завел свой дом и вернулся к православной церкви [1047] . В 1917 его застрелила, как чужака, местная банда. С ним была дочь Еремина.

Бальмонт

Текстуальные стилизации Бальмонта дают поучительный контраст к жизненным реконструкциям Добролюбова и Семенова. Книга Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, вся составленная из хлыстовских стилизаций, вышла в 1909. Этому предшествовали подобные же систематические, каждый объемом с книгу поэтические опыты, направленные на имитацию славянского (Жар-птица. Свирель славянина, 1907) и прочего (Зовы древности, 1908) фольклора… После Вертограда последовало несколько книг, посвященных переложениям еще более экзотических культов, азиатских и американских. Но еще до его выхода отдельной книгой, два десятка стихотворений из нее были опубликованы в 1907 в Весах в цикле под названием «Раденья Белых голубей» [1048] . Своим вкладом в литературное сектоведение Бальмонт опередил более известные опыты, как Песня судьбы Блока, Серебряный голубь Белого и Братские песни Клюева.

1047

В. С. Баевский. Судьба Леонида Семенова — Тезисы докладов научной конференции «А. Блок и русский постсимволизм». Тарту, 1991, 63–65.

1048

К. Бальмонт. Раденья Белых голубей — Весы, 9, 1907, 7–23.

ЗЕЛЕНЫЙ ВЕРТОГРАД

Бальмонт понимает сектантскую поэзию как поэзию эротическую. Эпиграф книги, однако, показывает, что автор хорошо понимает сложность проблемы.

Он по садику гулял, в свои гусли играл. Я люблю! Я люблю! Звонко в гусли играл, царски песни распевал. Я люблю! Я люблю! Журчанье Белых Голубей [1049] .

‘Белые голуби’, как известно со времен одноименной статьи Мельникова (Печерского), — это скопцы [1050] . Начиная с эпиграфа, Бальмонт говорит: эротику в этих текстах не надо понимать буквально. Она принадлежит скорее к метафорическому, чем к предметному ряду. В устах скопца «Я люблю!» означает нечто иное, чем обычно; и уже это близко поэту. После этого эпиграфа автор Зеленого вертограда не указывает на принадлежность своих героев к той или иной из сект с такой определенностью.

1049

Зеленый вертоград [1909] цит. по изданию: К. Бальмонт. Собрание сочинений в 2 томах. Можайск: Терра, 1994, 297 (цитируется далее указанием страницы в круглых скобках).

1050

П. И. Мельников. Белые голуби — Русский вестник, 1869, 3, 310–416; 5, 244–294.

Как подчеркивает Владимир Марков, исследовавший Зеленый вертоград в содержательной статье [1051] , работа Бальмонта основана на тщательном изучении письменных коллекций сектантского фольклора. Втай-река, Сладим-река и Шат-река; семиствольная цевница; камень-маргарит — все это заимствовано прямо из хлыстовских распевцев. Исторически достоверны формула «Бог Живой» (357); понимание природы как Божьей книги, а тела — как Божьего храма (312, 322); уподобление членов секты пшеничным зернам (326); противопоставление Марфы и Марии, как плоти — духу (412–413) [1052] . Но Бальмонт вкладывает в изображаемых им сектантов философию, которая кажется слишком здоровой и простой.

1051

Vladimir Markov. Bal’mont and Russian Apocalyptic Sects — For SK. In Celebration of the Life and Career of Simon Karlinsky. Ed. by M. S. Flier and R. H. Hughes. Berkeley Slavic Specialties, 1994, 191–197; короткий обзор этой книги Бальмонта см. в: George Ivask. Russian Modernist Poets and the Mystical Sectarians — Russian Modernism. Culture and the Avant-Garde, 1900–1930. Ithaca: Cornell University Press, 1976, 90–91.

1052

Источниками Бальмонта были, вероятно, собрания Мельникова и Барсова: П И. Мельников. Свод сведений о скопческой ереси из следственных дел. Материалы для истории хлыстовской и скопческой ересей, Отдел второй — Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских, 1872, 2, отд. 5, 35–205; Н. И. Барсов. Духовные стихи (роспевцы) секты людей Божиих. Санкт-Петербург, б/д.

Раз не любишь Красоты, Как крылатым будешь ты? Тело — брат, душа — сестра, В обрученье их игра. (335)

Так вряд ли могли чувствовать исторические хлысты, а тем более скопцы. Гармония души и тела была менее всего свойственна сектантам. Но Бальмонт представляет их как милых, чувственных и недалеких братьев и сестер, настоящих детей природы и недорослей культуры: «Мы пожалуй и простые, Если истина проста» (335). «Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить» (300). Его герои не столько иррациональны, сколько сентиментальны. Они говорят сплошь уменьшительными, как дети; но если они дети, то уже испорченные: