Хлыст
Шрифт:
По словам младшего современника Блока, в том образе российской истории, в частности истории русской словесности, который сложился к концу 19 века, «самым поразительным» было «исключение всей духовной культуры»; Г. П. Федотов назвал эту унылую картину «Россией Ключевского» [1165] . Академическая обстановка изменилась к началу 1910-х годов, с выходом Вех и русского перевода книги Уильяма Джемса Разнообразие религиозного опыта. Интерес к «религиозной мистике» легализовался в качестве занятий фольклором, этнографией, психологией. Тут он сомкнулся с более традиционным народолюбием, унаследованным от предыдущих поколений русской интеллигенции. Народничество нередко оказывалось еще более чем мистифицированным, зато мистицизм получал корни в исторической современности. Университетские года Блока пришлись как раз на момент этого перелома.
1165
Г. П. Федотов. Россия, Европа и мы. Париж: YMCA-Press, 1973, 175.
В одной из первых своих статей Блок так рассказал о впечатлениях от курса русской словесности:
с трудом пробираясь во мраке и бездарности российских преданий, чернорабочими тропами […] — мы внезапно натыкаемся на руду. Поет руда. Над ухом стоит профессор. Слышен его голос: «Ну, это знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты». Но голос профессора […] заглушает певучая руда. И сразу не разберешь, что поет, о чем поет, только слышно — поет золото (5/90).
Пока остается неясным, что именно стоит за не очень удачной метафорой певучей руды. Известно, однако, какой профессор имеется в виду. Историю русской словесности читал Блоку Иван Шляпкин. Мальчиком
1166
Интересно вспоминал о Шляпкине М. Бонди; см.: А. П. Чудаков. Слушая Бонди — Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1994, 402–403.
1167
И. А. Шляпкин. Древнерусские кресты. Санкт-Петербург, 1906. Многие из этих крестов оказались памятниками ранних новгородских еретиков; см. о работе Шляпкина: Б. А. Рыбаков. Стригольники. Москва: Наука, 1993, 103.
1168
И. А. Шляпкин. Св. Дмитрий Ростовский и его время — Записки историко-филологического факультета императорского Санкт-Петербургского университета, 1891, 24.
1169
И. А. Шляпкин. История русской словесности (программа университетского курса с подробной библиографией). Санкт-Петербург, 1913.
реформы великого Преобразователя […] привели только к узкосословным результатам, не снискав симпатий народной массы, как приобрели ее реформы Гуса или Лютера […] Гению Петра не удалось, да и некогда было, переделывать миросозерцание русского народа [1170] .
На деле Блок получил в университете объемную филологическую подготовку, которая могла соответствовать его интересам в области русской мистики, если бы эти интересы имели профессиональный характер. Все вопросы, индивидуально подобранные Шляпкиным для Блока на госэкзамене по русской литературе, были так или иначе связаны с мистическими аспектами русской традиции: 1. Мифологическая теория; 2. Жидовствующие; 3. Масонство при Екатерине; 4. Жуковский [1171] . Но расхождения между учителем и учеником, очевидно, были; ответ Блока был оценен лишь как «удовлетворительный». Проблема состояла в различиях не интересов, а подходов. Широко мысливший Шляпкин среди «методов изучения литературы» перечислял «эстетический, этический, исторический, психологический и социологический» [1172] . Юному Блоку более всего не нравилось то, что он описывал в письме в отцу как «социологические и т. п. воззрения на то, что для меня священно» [1173] . Много лет спустя, излагая свое понимание истории литературы, Блок отвечал на недоверчивые возражения слушателей: «Мы слепы и будем слепы как щенки, пока будем пользоваться в этой области бедными приемами науки» (6/146).
1170
Шляпкин. Св. Дмитрий Ростовский и его время, 7.
1171
К. А. Кумпан. Александр Блок — выпускник университета — Известия АН СССР. Серия языка и литературы, 1983, 42, 2, 170.
1172
Шляпкин. История русской словесности, 1.
1173
Письма Александра Блока к родным, 1, 97.
Все же подготовка по русской филологии, легко соединяясь с унаследованной от предшествующего поколения народнической фольклористикой, помогла мистическому самоопределению Блока. В своих студенческих работах Блок искал материал, который помог бы найти компромисс между влекущей его мистикой и диссертабельными филологическими темами. Сначала он хотел писать реферат о Достоевском, причем точно выбрал самый мистический из его образов — Ивана-Царевича [1174] . Эта фигура самозванца, перешедшая в Бесы из народной сказки, всерьез воспринималась как ролевая модель. Сокурсник Блока, поэт Леонид Семенов, прошедший путь от социал-демократа до сектанта, в 1904 году мечтал сам стать Иваном-Царевичем из Бесов [1175] , и о подобных самозванческих претензиях позднего народничества Гиппиус написала своего Романа-Царевича. Студент Блок думал также о Сказаниях о иконах Богородицы, о письмах Жуковского и в конце концов остановился на русском масонстве. В своем реферате Болотов и Новиков [1176] Блок противопоставлял западные масонские и русские мистические влияния [1177] . Единственная собственно филологическая работа Блока — очерк Поэзия заговоров и заклинаний весь проникнут темами русской фольклорной мистики; здесь уже просматривается связь с позднейшей эссеистикой Блока.
1174
Там же, 145.
1175
Воспоминания и записи Евгения Иванова, 376; о Семенове см. выше, часть 3.
1176
См.: А. Блок. Собрание сочинений. Ленинград, 1932, 11, 9–79.
1177
Альтшуллер. Масонские мотивы «Второго тома».
В отличие от таких фигур Серебряного века, имевших личный и иногда глубокий опыт отношений с сектантами и раскольниками, как Кузмин, Бердяев, Клюев, Пришвин, знакомство Блока с русскими сектами было почти исключительно книжным. По злым словам Белого, «Блок народа боялся; народ ему нужен был для подпуга: интеллигенции» [1178] . Письма самого Блока из его дома-дачи в Шахматове полны вполне барского раздражения на ленивых работников (например, на плотников во время ремонта). В деревнях, окружавших Шахматове, сектантов, насколько мы знаем из воспоминаний, не было; не имело влияния в этой местности и духовенство [1179] . ‘Народолюбие’ Блока в гораздо большей степени зависело от круга его чтения, в который входили книги о русском фольклоре, расколе и сектах. Так, Блок с увлечением читал Мельникова-Печерского, профессионального сектоведа и популярного писателя; «местами хорошо», — сообщал он матери свои впечатления [1180] . Образы Мельникова были настолько значимы, что Блок сам сравнивал его Фаину из романа На горах с собственной Фаиной из Песни Судьбы: «тоже — раскольница с демоническим» [1181] . На столь прямое признание предшественника нечасто решаются поэты. Знал Блок и работы другого исследователя русского раскола, крупнейшего историка-идеолога народничества Афанасия Щапова [1182] . В библиотеке Блока [1183] сохранилась содержащая его пометы книга Коновалова Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве и книга Пругавина Бунт против природы (о хлыстах и хлыстовстве).
1178
А. Белый. Мастерство Гоголя. Москва-Ленинград: ОГИЗ, 1934, 296.
1179
М. А. Бекетова.
Шахматове. Семейная хроника — Литературное наследство, 92, кн. 3, 726.1180
Письма Александра Блока к родным. Ленинград: Academia, 1932, 2, 84.
1181
Блок. Записные книжки, 103.
1182
См.: К. А. Кумпан. Заметки об источниках «Поэзии заговоров и заклинаний» — Мир А. Блока. Блоковский сборник = Ученые записки Тартуского государственного университета, 657, 1985, 33–46.
1183
Библиотека А. Блока. Описание. Ленинград: БАН, 1984, 1–3.
Книжные знания подкрепляли и развертывали те чувства, что были восприняты с детства и юности, и более всего от матери. В предыдущем поколении интерес к сектам был характерен для самых неожиданных людей. Евгений Иванов, в 1906 году посетивший тестя Блока, Дмитрия Менделеева, рассказывал о знаменитом ученом: «изумительная личность старик, он не химией только интересуется, а и сектантством […], к мистикам симпатия и даже к хлыстам» [1184] .
Юношеский мистицизм не сразу нашел свои формы. Вместе с А. И. Розвадовским, шафером на свадьбе Блока и будущим иезуитом, Блок обсуждал нечто вроде эйкуменического синтеза, куда вошли бы «кровь священническо-немецкой мистики» и католическая «политико-религиозная породистость» [1185] . Покинув Петербург, Розвадовский писал Блоку:
1184
Литературное наследство, 92, кн. 3, 251.
1185
Литературное наследство, 92, кн.1, 361.
Мне кажется, в России сильнее, чем где бы то ни было, чувствуется потребность новой религиозной правды. Чем объяснить, с одной стороны, это поразительное безверие интеллигенции, с другой, еще более удивительное сектантство. Ведь сектантство не случайное и не спорадическое явление в русском народе, а общее и постоянное. Очевидно, есть что-то в православии, что не удовлетворяет более чуткие души [1186] .
Важную роль сыграл в жизни Блока Семен Панченко, ближайший друг Александра Добролюбова до ухода последнего в народ. Блок считал Панченко «живой книгой Добролюбова» (8/151): сектантский термин ‘живая книга’ означал святого человека, живой образ Христа, который заменяет ‘писаную книгу’, Евангелие. Благодаря Панченко юный Блок оказался причастен не к книжному, а к личному влиянию Добролюбова. Как ролевая модель, Добролюбов был куда более талантлив, чем как автор книг. Сам же Панченко был знатоком церковной музыки, открытым гомосексуалистом и человеком крайних политических взглядов [1187] . Со слов Добролюбова известно, что Панченко был «старым партийцем-большевиком» и встречался с Лениным. Вместе они, Панченко и Добролюбов, якобы участвовали в «особом государственном заговоре» с целью «преобразовать Россию на народный лад» [1188] . В семье Блока вокруг Панченко складывался сложный клубок отношений. Влюбленная в него тетя поэта писала о нем так: «Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец» [1189] . Панченко, относившийся к Бекетовой по-дружески, был очарован юным Блоком [1190] . «К женщинам он относился беспощадно, считая их органическими врагами своих детей», — сообщала Бекетова. Мать Блока, однако, относилась к Панченко с симпатией, разделяя его идеи. «Было время, когда Панченко имел несомненное влияние на Ал[ександру] Ан[дреевну] и на Сашу» [1191] . В сфере идей влияние было таким.
1186
Литературное наследство, 92, кн.1, 363–364.
1187
Д. Е. Максимов. Блок и революция 1905 года — Революция 1905 года и русская литература. Москва — Ленинград, 1956, 250–252.
1188
К. М. Азадовский. Путь Александра Добролюбова — Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник-3 = Ученые записки Тартуского государственного университета, 459, 1979, 130.
1189
Бекетова. Воспоминания о Блоке, 74.
1190
Минц, Лавров. Письма С. В. Панченко к Блоку, 5–6.
1191
Бекетова. Воспоминания о Блоке, 74.
Надо поклониться Мужику. Надо заплакать, упасть на колени и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил. Надо нежно приложиться щекой к его сапогу. Надо молитвенно сложить руки и, как в большой молитве, говорить все лучшие слова, какие только есть […] И когда Вы так к нему почувствуете — Вы обновитесь и начнете новую жизнь [1192] .
В отличие от более обычных вариантов этой идеи, у Панченко поклонение мужику имело осознанный мистический характер и отрицало социальные усилия. В письме Блоку Панченко проповедовал:
1192
Цит. по: К М. Азадовский. Письма Н. А. Клюева к Блоку. Вступительная статья — Литературное наследство, 92, кн. 4, 434.
Но не надо «ходить в народ». Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. […] И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдовы складывать не надо. Это кривоумие [1193] .
Мистическое народничество Панченко было связано с самой радикальной философией пола и верой в близкое Преображение. В 1904 году Бекетова записывала: «С. В. Панченко проповедует новое царство — без семьи, без брака, без быта, с общим достоянием, с отниманием детей семилетних у матерей» [1194] . В позднейших воспоминаниях Бекетовой отражена устойчивая вера Панченко в скорое изменение человеческой природы. В особенности он любил предсказывать грядущее уничтожение семьи и соответствующие изменения сексуальной жизни и педагогической практики: «Он чувствовал наступление новой эры и близких переворотов […] „В моем царстве все будет позволено, в моем царстве не будет семьи“, — говорил он». Эти социосексуальные проекты были закономерным образом связаны с религиозными взглядами Панченко: «почитая Христа как одного из величайших учителей жизни, он отрицал его божественность в христианском смысле, но обожествлял в нем человека» [1195] . Бекетова воспроизводит здесь ту самую формулу (обожествление человека), в которой суммировались догматические идеи русских хлыстов. В этических взглядах Панченко слышны и другие перепевы знакомых мотивов. Его мистическая уверенность в пророческом призвании трудно отличима от попытки соблазнить юного корреспондента.
1193
З. Г. Минц, А. В. Лавров. Письма С. В. Панченко к Блоку — Блоковский сборник-13. Тарту, в печати. Я благодарен А. В. Лаврову за разрешение цитировать этот материал. Здесь и далее цитируются по рукописи, 55–56.
1194
Литературное наследство, 92, кн. 3, 67.
1195
Бекетова. Воспоминания о Блоке, 312.
Крепко Вас обнимаю и всего целую.
Я знаю, что я это нахально. Я не смею этого делать. Я — грязный, запсевший, Вас — чистого и прекрасного — обнимать и целовать. Но чистому — все чисто. Ничто нечистое к Вам не пристанет. А грязный — так он же и есть грязный; чтобы он [ни] делал — все равно все будет грязно [1196] .
Самоуничижение здесь является средством самооправдания и самовозвеличения; подобная риторика приписывалась Распутину, а до него другим сектантам-соблазнителям — Радаеву, Щетинину. Не случайна позднейшая блоковская ассоциация Панченко с кругом Распутина (6/446). В 1902 году Панченко писал юному Блоку:
1196
Минц, Лавров. Письма В. Панченко к Блоку, 46–47.