Хобо

Ближе к вечеру я поехал в «Лимбо». Нужно было вернуть машину, сдать ее. Раньше это делал Пеня. В клубе торчала обычная сонно-оживленная команда. Приветствовали меня мимоходом, я их проигнорировал. Как будто встретились на перекрестке, да, в сущности, «Лимбо» и был перекрестком, в какое бы время ты там ни оказался. Я бросил ключи на стойку и сказал дежурному парню передать Барону, что машина запаркована на своем обычном месте, целая и невредимая. Он пробормотал что-то непонятное, означавшее, что он все понял, что все в порядке и что в его жизни не произошло ничего такого, что бы его хоть как-то коснулось.

О Пене никто не упомянул, никто не прокомментировал перемен на моем лице, с этим было покончено. Я взял свою выпивку и удалился. Забился в один из «стильных» сепаре, в уголок для флиртующих парочек. Положил ногу на ногу, всем своим весом навалился на приятно твердую спинку кресла, закурил сигарету и огляделся вокруг равнодушным, наплевательским взглядом. Стоявшие у стойки сбились поплотнее, правда, следя за тем, чтобы я не подумал, что они специально показывают мне спины. Мертвящая пустота звенела в разреженном воздухе. Каждый вдыхал собственный дым и скромно выдыхал его себе под нос. Они были декорацией вакуума и переносили это стоически. Их рты были плотно закрыты и искривлены. Они казались полностью парализованными и только облизывали свои бескровные губы.

Чем больше они усердствовали, тем больше я расслаблялся. В какой-то момент послышалось что-то похожее на вымученный стон. Ну, люди постоянно стонут, и когда спят, и когда едят, и когда говорят, и когда смеются, и когда слушают, как стонут другие. Стонут не только те, кого бьют. Вот, например, скорее всего и молодой Бекхэм застонал, когда вмазал по мячу и забил «Уимблдону» гол с центра поля. Я этого чуда не видел, но оно и лучше. Зато я могу наслаждаться, воображая себе, как это выглядело из всех возможных точек и перспектив. Ладно, «Манчестер» стартовал в новом сезоне очень по-манчестерски. Иначе и быть не могло, после того как Кантона стал капитаном команды. Да, похоже, и у этого шотландца, Фергюсона, кроме жевательной резинки, в голове есть еще кое-что, раз он решился без лишних сантиментов избавиться от Инса, Хьюза и Канчельскиса и доверить фронт выходцам из «молодежной школы». Я любил называть их «детьми из рабочих семей», этих потомков настоящих, северных работяг, рабов фабрик и пабов.

Я все более комфортабельно чувствовал себя в сепаре, развалившееся в кресле тело ощущало теплое, приятное покалывание. Это было почти так же волшебно, как в тот декабрьский день в Стамбуле, когда я сидел в тени ливанского кедра и магнолии на берегу Мраморного моря, похожего на канал, без единой волны, и, попивая несшербет, смотрел на Азию, вокруг прохаживались упитанные кошки с беличьими хвостами, а над проходящими судами и мечетями с криками носились чайки.

Я отсидел свое, но мой фантом в тот вечер за мной не пришел. Не появился и никто из курьеров. Может, вообще никого не осталось? Я решил, что и у меня есть дела поважнее. Встал и ушел, строгим тоном бросив на ходу приветствие персоналу, который находился в состоянии нирваны. Только для того, чтобы напомнить им, что более важные дела заставляют выбирать и более короткие пути. Мои бесчисленные детские болезни кое-чему меня научили, в частности, тому, что неожиданно появляющаяся сыпь так же неожиданно и исчезает.

*

Я подождал, чтобы все немного улеглось, и на другой день направился в офис Барона. Он ждал меня, его улыбка была менее загадочной, чем всегда. Его гладкое, с безукоризненно выбритой кожей лицо скроило выражение сдержанной сердечности. Он даже протянул мне руку. «Хорошо сделанная работа», сказал он, «вижу, о вас даже в газетах написали». Я вздрогнул, неужели он имеет в виду некролог Пени, и посмотрел ему прямо в глаза. В непрозрачные дыры, заполненные смолой, которые заслоняли собой целое небо. Если для них вообще существовало небо.

«Спасибо, что ты сказал им насчет пистолета», я продолжал смотреть ему прямо в глаза. Он беспечно махнул рукой, даже как будто мягко упрекая меня, что я упоминаю о столь неважных вещах. Да, у меня вырвалось. Должно быть, я забыл, что нужно все забыть. Подвижная фигура в рубашке с короткими рукавами золотисто-защитного цвета направилась к своему музейному креслу. Сесть мне он опять не предложил, но это уже было чем-то само собой разумеющимся.

«Не благодари», он в очередной раз подивился тому, сколь удобно его уникальное кресло-трон, «ну, что это за услуга».

«А что с Пеней?». Что-то в тот день я не особо заботился о соблюдении негласных договоров.

Его пустой взгляд прострелил меня: «Я ведь говорил тебе — никто не любит вольных стрелков». Он хотел сказать, что я не вольный стрелок, а просто соучастник. «Но теперь это урегулировано», он испустил вздох сострадания, давая мне понять, что проронил две-три капли пота в своих дезодорированных подмышках, и это все, что он смог сделать для «Пенечки». И потом добавил, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком серьезно: «Не переживай, он вернется».

Ага, разделанным на куски, дополнил я про себя безоблачный прогноз Барона.

Разговоры — это, преимущественно, тягомотина. Особенно разговоры с покашливанием и паузами, во время которых собеседник читает по губам закрытого рта. На моих губах было написано: «Что дальше?». Слава богу, Барон вопрос понял и довел до логического завершения наш беззвучный диалог. «Завтра в восемь будь в «Ямбо Даке», проговорил он официальным тоном.

Я кивнул головой в знак прощания и уже двинулся в сторону двери, но меня остановил загадочный оскал. Похоже, без него никогда ничего не обходится. «Я слышал, ты переселился к этой телке со СПИДом?».

«Ничего страшного», ответил я беззаботно. «Разве кто-нибудь запрещал мне пожить некоторое время в квартире старой знакомой?».

«Надеюсь, ты пользуешься кондомами», сказал он голосом, в котором вовсе не звучала надежда.

«Я сказал тебе, она моя старая знакомая». Просто удивительно, насколько общеупотребительным стало слово «кондом». Мало кто все еще говорит «гондон», а если и использует это редкое старинное слово, то обычно имея в виду, прежде всего, нечто другое, характеристику: «не человек, а гондон». Моя беззаботность приобрела слегка агрессивный оттенок. К радости Барона.

«Что скажет твоя мать?», спросил он, изображая изумление, но я не обратил внимания на издевку.

«Не переживай, она женщина неразговорчивая», сказал я успокаивающим тоном.

«Ты свою мать знаешь лучше. Тем не менее, на твоем месте я бы подумал. Ведь она будет очень волноваться, если вдруг узнает про такое дело. А волнение может убить». Он цедил слова с нескрываемым наслаждением, щелкая меня ими по лбу, как Сатана своего сына-недоросля. Ему не понравилось, как я вел себя сегодня, был одновременно и слишком любопытным, и слишком равнодушным. И он должен был отплатить мне за вопросы насчет Пени и напомнить урок про «глотание огня».

«Тебе виднее», сказал я сухо, ведь я был уже прооперирован в смысле желчи, потому легко оставил без внимания все скопом: и медицинские опасения Барона, и волнение матери, и сыновнюю печаль.

Пеня, ясное дело, не появился. Более того, не было обнаружено никаких его следов: ни завитого волоска с самой нижней части живота, ни обуглившейся челюсти с гнилыми зубами, ни отчекрыженного члена, ни пепла от переломанных костей, ни кусочка кожи, живьем содранной с бритой башки, ни хлястика от пилотской куртки, ни скомканной пачки от «парламента», испачканной выцветшими, давно засохшими пятнами, которые когда-то были кровью. Бывший Капо ди тутти капо без выписного эпикриза превратился в духа.