Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы

Я сбегал за пивом, вылил пиво в его мисочку и, наблюдая, с какой жадностью котенок его лакает, стал размышлять. Не оставалось никаких сомнений, что котенок, то ли из благодарности, то ли из религиозных убеждений, берет на себя все мои грехи — вернее, их моральные и физические последствия, всю приятную их сторону оставляя мне. Возможно, что, несмотря на различие породы, он был сродни тому самому козлу, которого, отяготив предварительно своими грехами, древние евреи выгоняли в пустыню, очищаясь таким способом от тяжкого груза.

Я внимательно осмотрел котенка. Не считая симптомов катара желудка и расстройства вестибулярного аппарата, он все еще выглядел породистым и сильным котом, который может выдержать многое. О том, чтобы его выгнать, не могло быть и речи.

И тут наступили дни, о которых я всегда вспоминал бы с нежностью, если бы у меня оставалось хоть немного свободного времени. Я возвращался преимущественно на рассвете. Стон обиженных вдов и сирот разносился по округе. За короткий срок я совершил такое количество проступков, и настолько тяжких, что сомневаюсь, нашелся бы кто-нибудь, кто превзошел бы меня в этом отношении как физически, так и морально. Любому на моем месте грозило бы истощение, а также отвращение к самому себе. Но я был таким же свежим, бодрым и жизнерадостным, был готов к новым, еще более отвратительным поступкам и при этом чувствовал себя чистым, как ангел. Все брал на себя котенок, мой маленький друг.

Он похудел. Шерсть его покрылась паршою, ярко свидетельствующей об этическом уровне моих поступков. При каждом моем новом грехопадении у него на теле появлялся чирей. Когда я врал — у него распухала мордочка, когда я сквернословил — он покрывался бородавками, когда богохульствовал — он бился в конвульсиях, когда не уважал старшего или начальника — у него облезал хвост. Когда я желал что-нибудь, что принадлежало моему ближнему, например, его жену или еще какую-нибудь вещь, котенок корчился в падучей. Когда я обжирался — у него отказывала двенадцатиперстная кишка. Каждая моя измена означала для него новый чирей. Мое мошенничество на скачках вызывало на его теле сыпь. В периоды, когда я посвящал себя исключительно прелюбодеянию, у него вылезала вся шерсть. Да, это правда, я купался в грехе безнаказанно, зато он представлял собой все более жалкое зрелище.

Наконец я должен был замедлить темп. Котенок выглядел все хуже, и его нужно было немного поберечь, если я не хотел его потерять. А этого я совсем не хотел.

Теперь я почти ничего себе не позволял; так, изредка, и то с большим риском. Постепенно я отошел от главных грехов, ограничился мелкими, строго дозированными, да и то дрожал, что котенок каждую минуту может испустить дух. Я эксплуатировал его научно, даже разработал таблицу взаимосвязи между серьезными грехами и состоянием его здоровья. Все это могло только замедлить процесс, тогда как нужно было найти выход.

Теперь я охотно бы делил все последствия с ним пополам, но он и дальше неутомимо продолжал принимать на себя любое мое свинство. Наконец я вынужден был остановиться. На котенке осталось шерсти только на один проступок, к тому же самый мелкий: его мог добить любой пустяк.

Я вел себя образцово, а тем временем лихорадочно обдумывал, как бы оздоровить моего котенка. Я пробовал лечить его хорошими поступками. Несколько хороших поступков — думал я — и шкура его очистится, можно будет начать все сначала. С этой целью я перевел через дорогу старушку и подал милостыню нищему. Но, видимо, обратное на моего котенка не действовало, он не поправлялся. Было в нем что-то от суровых строгих принципов Реформации, что-то от детерминизма, от убеждения, что грех, однажды совершенный, не может быть искуплен. В связи с этим я хотел пнуть старушку и дать в ухо нищему, но вовремя вспомнил, что котенок этого наверняка не переживет, — и сдержался.

Теперь вечера я проводил дома, чтобы любой ценой избежать искушения. Трезвый, не распуская ни руки, ни язык, добродетельный, евангелически кроткий, садился я напротив него и, чтобы сделать ему приятное, вышивал фартучки для приюта подкидышей-негритят. Он смотрел на меня так, точно хотел сказать: «Пожалуйста, добей меня, насилуй, жги, очень тебя прошу!» Я хотел дать ему в морду, но это было бы тоже нехорошо, я проявил бы неблагодарность, и мой котенок наверняка бы издох. Я ненавидел его.

По ночам я угрюмо подсчитывал, во сколько раз больше мог бы он вместить и насколько дольше его хватило бы, будь он большим котом, тигром, а не обыкновенным маленьким котенком.

И в конце концов я нашел выход: ведь он может размножаться.

Правда, трудно было ожидать, что его потомки будут крупнее, чем он, но зато я выиграю в количестве. Предположим, котят будет шесть штук. Если все они унаследуют его свойство, то, при разумной экономии, одной штуки хватило бы мне приблизительно на полгода, все вместе они дадут мне три года, а если эти, в свою очередь, размножатся…

Я поднялся озаренным. Рациональное выращивание таких котов даст мне возможность безнаказанно погрязнуть в грехах до конца моих дней, а кто знает — может быть, и после.

Но тут я наткнулся на непреодолимую трудность. По причине его полной апатии ко всему, что не служит духовным целям, а также врожденной стыдливости, было неизвестно, какого он пола. Во-вторых, по той же причине, он решительно сопротивлялся какому бы то ни было размножению. В-третьих, из-за его ужасного состояния никакая здоровая кошка, безразлично какого пола, не желала иметь с ним ничего общего.

Но я все-таки дождался прихода весны. Я рассчитывал, что мощный зов природы переборет его сопротивление и ослабит предубеждение возможных партнеров. Пятнадцатого марта вечером, когда было на редкость тепло, я открыл окно и поставил его на подоконник. Он гордо посмотрел на меня, взгляд его выразительно говорил: «Никогда!» — и вернулся в свой угол.

Я понял, что побежден. Раньше совершал бесчинства я, а нес наказание он. Как же мне теперь заставить действовать его? Конечно, я мог бы сам выйти на крышу и попытать счастья. Но это мне не дало бы ничего в смысле размножения моего кота.

— Ах ты, негодный кот! — думал я в припадке бессильного гнева. — Наконец ты добился своего. Ты меня заматовал. Но хватит, довольно меня шантажировать. Теперь я тебе покажу, что такое шантаж.

Я быстро прикинул свои возможности. Уже поздно… Все закрыто… Я схватил котенка за шиворот и постучал в дверь соседа, болезненного старичка. Старичок открыл, радостно приветствуя меня; я вошел, закрыл за собой дверь, отпустил котенка и схватил старичка за горло.

— Или ты размножаешься, — сказал я коту, — или я этого старичка удушу, и можешь не сомневаться, что ты этого не перенесешь. Ты же отлично знаешь, что тебя может прикончить любой пустяк — стоит мне как следует выругаться или плюнуть на национальную святыню, как ты сразу подохнешь.

Кот не реагировал. Зато у старичка глаза вылезли на лоб.

— Ты будешь размножаться или нет? — закричал я.

Кот не шелохнулся. Тогда я сжал горло соседа чуть сильнее, для эффекта.

— Не доводи меня до крайности, — сказал я. — В конце концов размножение не грех. Другое дело, если бы ты наслаждался развратом, правда? Ты, наверно, догадываешься, что я имею в виду?

Кот как будто меня не слышал.

«Притворяется, — подумал я. — Хочет взять меня измором. Война нервов. Он прекрасно знает, что я не задушу этого старика, потому что не могу допустить, чтобы сдох мой драгоценный котеночек. Итак, посмотрим, кто выдержит. Бедный старичок уже весь посинел. Сейчас я его отпущу. Ничего ему не будет. А этого кота я уломаю. Сейчас же помчится размножаться».

К сожалению, выдержали мы с котенком, не выдержал старичок.

— Ах, так? — думал я. — Ах, так? Ну, теперь мне все равно. — И я бросился в квартиру напротив — немного понасиловать и кое-что сжечь.