Хочу, чтобы ты меня любила

— Это не мое имя. Я не та женщина, кто бы она ни была, если она вообще существует.

— Что? — Профессор медленно закрыл рот и снова надел очки. — Тебя зовут не Йен?

— Нет, — сказала она.

— Тогда как?

Она не была готова к этому вопросу: ее волновало лишь то, что муж зовет ее чужим именем. Общаясь между собой, они предпочитали ласковые прозвища — она звала его Ань, он ее Эм, а при детях они называли друг друга Ма и Ба. Свое настоящее имя она обычно слышала только от друзей, родственников и чиновников или из собственных уст, когда представлялась незнакомцу — в известном смысле это происходило и сейчас.

— Меня зовут Са, — сказала она.

— Я твоя жена.

— Правильно. — Профессор облизал губы и вынул блокнот.

— Тебе что, снова все объяснять? — Она туго намотала на палец телефонный шнур. — Я никогда не уволюсь.

Повесив трубку, она вернулась к прежнему занятию — менять простыни, которые профессор обмочил прошлой ночью. Голова у нее гудела от недосыпа, спина болела от домашних трудов, а душу точило беспокойство. С наступлением ночи профессор не давал ей спать разговорами о том, как мистраль продувает насквозь узкие кривые улочки Лепанье (на одной из них, в полуподвале, он жил в свои марсельские годы) или как усыпляюще действует скрип сотни ручек во время письменного экзамена. Он говорил, а она разглядывала тусклые блики фонарей на потолке и вспоминала яркую Луну над Южнокитайским морем — при ее свете она даже в полночь видела испуг на лицах своих детей. Как-то раз она считала, сколько машин проехало по улице, прислушивалась к рокоту их моторов и мечтала заснуть, и вдруг профессор тронул ее в темноте за руку. «Закрой глаза, — мягко сказал он, — и ты услышишь, как шумит океан».

Миссис Кхань закрыла глаза.

Пришел и ушел сентябрь. Миновал октябрь, и с восточных гор задули ветра Санта-Ана. Стремительные, как движение на скоростной автомагистрали, они ломали стебли египетского папируса, который она посадила в глиняных горшках рядом со шпалерами. Она больше не отпускала профессора гулять одного и ходила за ним следом, но так, чтобы он не заметил: метрах в пяти, придерживая шляпку, чтобы ее не сдуло. Когда ветер стихал, они выходили в патио и читали. В последние месяцы профессор взял привычку читать медленно и вслух. С каждым днем он читал все громче и медленнее и как-то под вечер, в ноябре, остановился посреди фразы так надолго, что тишина выдернула миссис Кхань из тисков последнего романа Чиун Яо. — В чем дело? — спросила она, закрыв книгу.

— Я пытаюсь прочесть эту фразу уже пять минут, — сказал профессор, не отрывая взгляда от страницы. Он поднял глаза, и миссис Кхань увидела в них слезы. — Я схожу с ума, да?

С тех пор она стала читать ему в свободное время. Он выбирал книги на научные темы, для нее совершенно неинтересные. Она умолкала, когда он начинал говорить о прошлом: как он волновался при первой встрече с ее отцом, во время которой она сидела на кухне, дожидаясь, пока ее представят; как на их свадьбе он чуть не упал в обморок из-за жары и тесного галстука; как три года назад они вернулись в Сайгон и не сразу нашли свой старый дом на улице Фантханьзян, потому что ее переименовали в Дьенбьенфу. Сменив хозяев, Сайгон сменил и названия, но они не могли заставить себя называть его Хошимином. Таксист, который привез их из гостиницы к дому, тоже предпочитал старый вариант, хотя этот молодой парень не мог помнить то время, когда город звался Сайгоном официально.

Они припарковались за два дома от своего прежнего жилища и не стали вылезать из машины, чтобы случайно не наткнуться на его нынешних обитателей: после захвата власти коммунистами его заняли какие-то партработники. Увидев, как плохо эти чужаки ухаживают за домом, они с профессором едва смогли унять нахлынувшие на них гнев и тоску. При свете единственного фонаря на стенах были видны ржавые потеки — это плакала под муссонными дождями железная решетка веранды. Пока они сидели, слушая, как скрипят по стеклу дворники, мимо проехал на велосипеде запоздалый массажист; чтобы возвестить местным жителям о своем появлении, он встряхивал стеклянную бутылку с галькой.

— Ты сказала мне, что это самый одинокий звук на свете, — добавил профессор.

Вечером, когда они легли спать и его дыхание выровнялось, она включила ночник и, перегнувшись через мужа, достала блокнот, прислоненный к будильнику. Его почерк превратился в такие каракули, что ей пришлось дважды внимательно пройтись глазами по зигзагам и закорючкам, которыми была заполнена страница с загнутым уголком. Внизу она с трудом разобрала следующее: «Положение ухудшается. Сегодня она заявила, что я назвал ее чужим именем. Надо смотреть за ней получше… — тут она лизнула палец и перевернула страницу, — потому что она, видимо, уже не помнит, кто она такая». Миссис Кхань резко захлопнула блокнот, но ее муж, свернувшийся калачиком, даже не шевельнулся. Из-под одеяла попахивало потом и серой. Если бы не его спокойное дыхание и тепло, исходящее от его тела, профессора можно было бы принять за мертвого, и на одно мгновение, мимолетное, как дежавю, ей захотелось, чтобы он и вправду умер.

В конце концов у нее не осталось выбора. На работе для нее устроили прощальную вечеринку — как полагается, с тортом и подарком на память. Там знали, что она мечтает объездить весь свет, и ей преподнесли коробку с набором путеводителей. Она повертела их в руках, полистала и едва не заплакала; коллеги решили, что она просто расчувствовалась. По дороге домой, везя на заднем сиденье коробку путеводителей и купленный утром пакет подгузников для взрослых, она изо всех сил пыталась подавить в себе ощущение, что книга ее жизни закрывается.

Отворив входную дверь, она позвала профессора по имени, но услышала лишь бульканье пузырьков в аквариуме. Не найдя его ни в одной из спален и ни в одном из туалетов, она отнесла коробку с книгами и подгузники к нему в кабинет. На его кресле в гостиной лежал открытый спортивный журнал, на кухне стояла недоеденная баночка яблочного пюре, а на заднем дворе валялся шенилловый плед, которым он прикрывал колени в прохладную погоду. На столике в патио в его чашке с чаем плавал лепесток бугенвиллеи, похожий на игрушечный кораблик.

В панике она чуть не позвонила в полицию. Но так рано они бы ничего не сделали; ее попросили бы перезвонить через день-два. Виня она тоже оповещать не стала, потому что не хотела услышать его «Я же тебе говорил!». Тогда ее захлестнула волна горького сожаления; она винила себя в том, что была так эгоистична. Но за годы работы библиотекаршей она привыкла спокойно и трезво подходить к решению любой проблемы и вернулась в автомобиль с твердым намерением найти профессора. Опустив стекла с обеих сторон, она сначала объехала свой квартал, а потом двинулась дальше кругами, все увеличивая их радиус. В ближнем парке, где они с профессором часто гуляли, никого не было, если не считать белок, которые гонялись друг за дружкой в ветвях дуба. На тротуарах она не видела ни прохожих, ни бегунов; только на углу стоял чахлый человечек в клетчатой рубашке и замызганной бейсбольной кепке. Он продавал розы в пластиковых ведерках и апельсины в ящиках. Когда она назвала его мистером Эстебаном, глаза у него расширились; когда она спросила, не проходил ли здесь профессор, он виновато улыбнулся и сказал: No hablo ingl'es. Le siento^[1].

Пустившись обратно по тому же маршруту, она заново прочесала все улицы, переулки и тупики. Она высовывалась из окошка и звала профессора по имени — сначала негромко, чтобы не привлекать лишнего внимания, а потом во весь голос. «Ань Кхань! — кричала она. — Ань Кхань!» Несколько занавесок в окнах шевельнулись, а из нескольких проезжавших мимо машин на нее глянули с любопытством, но профессор так и не выскочил из-за чьей-нибудь живой изгороди и не вышел из чужой двери.

Она вернулась домой, только когда стемнело. Едва переступив порог, она почуяла запах газа. Чайник стоял на плите, но конфорка под ним не горела. Она ринулась бегом. Выключив газ, заметила, что стеклянные двери в патио, которые она закрывала перед уходом, слегка приоткрыты. В столе на кухне лежал длинный увесистый фонарь, и тяжесть алюминиевого цилиндра в руке подействовала на нее успокаивающе. Но, осторожно приблизившись к дверям и включив лампы в патио и садике, она увидела лишь свои плодовые деревья и красный блеск чилийских перцев.

Из открытой двери кабинета в коридор струился свет. Тихонько подкравшись туда и заглянув за косяк, она увидела профессора. Он стоял спиной к ней и лицом к полке, где она держала свои журналы и книги, которые он дарил ей в течение многих лет, а у его ног была ее коробка с путеводителями. Профессор опустился на колени, взял из коробки книгу и поднялся, чтобы поставить ее на полку. Затем повторил те же движения. Книги перекочевывали наверх одна за другой. «Загадки Таити и Французской Полинезии». «Гавайи» Фроммера. «Карибы — в погоне за чудесами». Над каждой книгой он бормотал что-то невнятное, словно силился прочесть названия на корешках. «Самое важное о греческих островах». «Иерусалим и Святая земля». «Культуры народов мира: Япония». «По романтическим уголкам Италии»… Он прикасался к обложке каждой книги очень бережно, с огромной нежностью, и она поняла, как понимала уже не раз, что главной любовью его жизни была не она.