Ходовые испытания
Шрифт:
«Месяц, от силы – два»…
И обжалованию не подлежит.
Он сделал для меня все, что мог сделать. И, кроме всего прочего, отпустил умирать домой, снабдив запасами морфия. Уж наркоманом я стать не боялся. Просто не успел бы, он это прекрасно знал.
А я сбежал.
Сколько помню, меня всегда тянуло на Сахалин. Тайком от всех я созвонился с Сережей, двоюродным братом, он мне мигом организовал пропуск. А я даже не зашел к нему там, в Южно-Сахалинске. Ужасно боялся, что по моему виду он все сразу поймет, и поэтому прямо с самолета поехал на железнодорожный вокзал.
– Валентин!
– Что?
Я
Что за времена были! Вот здесь, в этой самой комнате, мы с ним брели в потемках ядерной физики, поддерживая друг друга, подсаживая друг друга на новые и новые ступеньки, а перед нами маячили, сияли блистательные открытия, но только никто на свете не знал, где же это перед нами: прямо ли нам идти, назад ли, вправо, или, может, влево, а мы шли и шли, и путь у нас с пим был один, общий.
Только не вернуть то время. Нет, не вернуть!
…А он вроде бы стал успокаиваться. Пододвинул стул, сел.
Эти фотографии… Теперь я понимаю его. Понимаю тот панический ужас, которым он меня встретил.
Я старался пропасть для них для всех без вести, а получилось, что умер.
Но как же нам с тобой объясниться?
Эти фотографии… Они смяли, спутали в плотный клубок все заранее приготовленные слова, я совсем не знал, с чего начать.
– Валек, ты не оставил еще надежды на быстрое и легальное обогащение?
– То есть? – он недоуменно посмотрел на меня.
– Ну, все покупаешь с каждой получки лотерейные билеты?
– А-а! – протянул он и, усмехнувшись, махнул рукой. – Нет, как защитил докторскую – бросил. Поумнел, наверно. – И вдруг, подавшись вперед, без всякого перехода спросил: – Слушай, а это действительно ты? Не врешь, а?
Столько страстной надежды было в его голосе, что мне стало почти физически больно. Все им давно уже было пережито и выстрадано, давно наступило примирение с мыслью о моем небытии, и только осколком волшебного зеркала сказочных троллей где-то около сердца давала знать черненькая мыслишка о своем таком же небытии, потому что все действия в мире человек прежде всего, может быть, даже подсознательно, примеряет к себе, к своему «я».
А мир вдруг перевернулся. Устои треснули, а законы природы отменены. Покойники оживают, солнце встает на западе, луна рассыпалась на золотые дублоны, морские свинки рождают носорогов, а деревья стадами пасутся среди ледников…
Сумасшедшая, страстная надежда мелькала в его глазах, он уже примерял к себе мое появление.
– Валек! – я встал с дивана и протянул ему руки. – Валек, – сказал я снова.
Он тоже встал, неуверенно и шатко, робко улыбнулся и нерешительно шагнул мне навстречу. В два шага я оказался около него.
…Мы сидели рядом на диване, все было гораздо проще и прозаичнее. Без кофе, без театральных вскриков и нелепых всплескиваний рук. Он говорил, говорил без конца, инстинктивно не касаясь ничего более, кроме работы. О прошлогоднем симпозиуме в Цюрихе, о предстоящем симпозиуме в Дубне, о намечающейся экспедиции
на Памир, о том, что наша с ним монография, которую он заканчивал уже один, выдвинута на Государственную премию. Я почти не вслушивался в его слова, машинально кивал, в нужных местах улыбался и покачивал головой. Потом сказал:– Послушай…
Он испуганно замолк посреди фразы, словно споткнулся на бегу и с размаха прикусил язык.
– Послушай…
– Что?
– Н-нет, ничего.
Он не понял меня, вскочил и подбежал к телефону.
– Я сейчас, я мигом!
– Ты что хочешь?
– Как, «что»? Позвонить к тебе домой, конечно. А потом и в институт…
– Валек! – крикнул я.
– Что я, не понимаю? – отмахнулся он. – Я осторожненько, я ж понимаю! Хотя… – он вдруг замялся, рука его задержалась на телефонной трубке. – Впрочем, как знаешь, – скороговоркой сказал он. – Тебе виднее. Действительно, может, ты сам…
– А что такое? Что-нибудь с… моими?
Он молчал.
– Ты можешь сказать толком, что случилось?
Он отошел от стола и сел, виновато опустив голову.
– Понимаешь, – забормотал он. – Понимаешь, я совсем как-то… Вера Федоровна… ну, в общем, уже давно, четыре года почти. В общем… сердце, понимаешь… Через год… после тебя… Ровно через год, почти день в день. И похоронили рядом… с тобой…
– Та-ак, – я перевел дыхание и сильно, до боли, провел ладонью по лицу.
Вот ведь как получается. Мать с сыном рядышком, за одной оградкой. Только сын-то здесь, а она – там…
Я поднял голову, посмотрел на него и вдруг понял, что это еще не все. Я слишком хорошо его знал. Мягкий, деликатнейший человек, за свою жизнь он не обидел и муравья, и скорее положил бы палец под топор, чем сказал бы что-то неприятное кому-то. И сейчас неблагодарная роль вестника несчастий по-настоящему заставляла его страдать. Его корежило и передергивало от сознания, что именно его слова причинили и еще причинят боль другому.
– Н-ну! – сказал я и сам поразился, до чего откровенно грубо это было сказано. – Н-ну, что еще?!
– «Еще», «еще»! – вдруг заорал он и снова вскочил, и, размахивая руками, принялся быстро ходить, почти бегать взад и вперед по комнате. – Что ты от меня хочешь? Что ты из меня жилы тянешь? Ванька я тебе, что ли?! Да, вышла она замуж, да! А ты что хотел? Ты же умер, понимаешь? Умер! – Он остановился передо мной, пригнулся и закричал, надсаживаясь, мне в лицо: – Умер!! Все! Умер и похоронен! Я сам тебя хоронил! Сам, вот этими самыми руками, понимаешь?! – Он протягивал мне руки, тряс ими перед моими глазами и кричал, кричал…
Я заставлял себя отключиться, не думать ни о чем.
…А он все кричал и кричал, пока не поперхнулся собственным криком и не закашлялся тяжело, с хрипом, на глазах багровея, и ухватился руками за горло. Потом выбежал из комнаты, и мне было слышно, как на кухне он, не переставая кашлять, брякал чашками, или какой-то другой посудой, как потом на полную мощь открыл водопроводный кран. Трубы гудели и визжали на все лады.
А вот диван остался все таким же. Удобный и уютный. Но все же и он заново обтянут пестренькой декоративной тканью. И кончиками пальцев я ощущаю ее приятную шероховатость…