Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

На маевку выезжали затемно, арендовав, не спросясь, припаркованную к яслям облезлую полуторку, которая заводилась железным крючком вне системы зажигания. Протарахтели в ночи по бездорожью к первому водоему, встали на заслуженный отдых и разожгли пионерский костер как для освещения, так и для приготовления ритуального блюда.

Покойного расчленили на мелкие части, бросили их в зачерпнутое из болотца, коим оказался водоем, ведро водицы и приступили к трапезе. Выпив полчемодана перцовки, начали закусывать содержимым ведерка. Варево оказалось с сюрпризом: каждый третий окорочок был не гусячьим, а лягушачьим, не сразу опознанным неискушенными во французской кухне гурманами. Не в меру брезгливым, до тошноты, девицам в качестве антидота была предложена все та же перцовка, известная в народе как универсальное средство от кашля, сглаза и поноса.

С песнями про яростный стройотряд мы под утро вернулись на место дислокации. Там нас уже ждал страдающий и жаждущий мести хозяин обезвожденного гусиного стада — латифундист Иванов в компании с участковым милиционером, в нетрезвом, как всегда, виде вершившим сельское правосудие. Сначала для протокола нас пересчитали по бумажке.

Оказалось, что не только двойной, но и тройной пересчет давал в результате одного лишнего! А им был внесписочный я! Принимать решение во вражеском окружении было под силу лишь опытным бойцам. Отслужившие в армии ветераны-сокурсники загородили амбразуру своими телами и выпустили меня огородами в чисто поле, из которого открывался безальтернативный путь — на вокзал.

Стою, оплеванный, в заплеванном вагоне и вдруг вижу: загружают в поезд синего комбайнера Ципоруху, моего коллегу по одноименным курсам! В одной руке бутылка, в другой свежевыстроганный самопальный костыль. Что такое?

Интервью было кратким. Местный шофер, на автопилоте доставлявший героев-комбайнеров на ежедневные деревенские посиделки, в пыли и сумерках залетел в такую колдобину, что еле стоявший в кузове боец стройотряда вылетел из кабриолета на двадцать метров вбок; при этом он умственно не пострадал, но на глазах уцелевших коллег посинел до неузнаваемости. Пьяный местный фельдшер мог диагностировать только радужный переход спектра носа и выписал сизому чуду-юду направление в областную больницу на рентген кожи для научного объяснения феномена. Куда и следовал с неразлучной бутылкой мой попутчик.

Вот как чудно и счастливо для двух уродов, духовного и физического, закончилась их бескорыстная комсомольская трудоэпопея:

И мы едем, и мы едем из дурмана от обмана, что он с запахом тайги!

КЛАССОВЫЙ НЮХ

Мои представления об итогах Великой Отечественной войны уже в юности несколько отличались от официальных. Связано это было и с началом разоблачительных шестидесятых, и с прочтением новой военной прозы, но главное, с хулиганской вольницей студентов одного из старейших российских университетов, на военной кафедре которого они, то есть мы, проводили лучшие дни нашей жизни.

Эта кафедра, якобы с отрывом от действительной службы, «готовила» офицеров, военная специальность которых на бумаге совпадала с гражданской на факультете. Занятия на военной кафедре шли раз в неделю полный учебный день, и этот «день победы» мы ожидали как могли!

Если официальные дни смеха проходили на первое апреля, то у нас, как вы уже догадались, они бывали по расписанию через каждые семь дней, за исключением каникул. Комичность ситуации определялась, в частности, составом участников. Обучающая сторона целиком состояла из старших офицеров, прошедших двадцать лет назад войну и дослуживавших на синекуре свой срок до пенсии. Это были далеко не старые, здоровые мужики лет по сорок пять, получающие ни за что ни про что большие по тем временам полковничьи деньги и дорожившие своим местом под солнцем. Потому-то и шедшие, при всей своей внешней суровости (боевые офицеры, черт возьми!) на серьезные (и курьезные) компромиссы с нами, прыщавыми поганцами, вкусившими не только ароматы студенческих попоек, но и миазмы отходящей хрущевской оттепели. Но были среди гарнизона и типы.

Например, вальяжный штабист полковник Топтыгин, который при своей барской внешности не попал в генералы только по причине всеобщей начальной грамотности гражданского и военного населения. Бессмертное произведение проходимого в начальной школе великого русского поэта Некрасова так и называлось — «Генерал Топтыгин». И при всенародной любви к Красной Армии подобной насмешки нельзя было допустить! От посторонних штатских позорящую анкетную данную он тщательно скрывал и называл себя намного благозвучней — Толпыгин.

Видимо, из-за этого комплекса фамильной неполноценности карьеры полковник Топтыгин любую фамилию, кроме Иванов-Петров-Сидоров, коверкал с садистским сладострастием.

Я был для него «Бляйзером».

— Не Бляйзер, а Гляйзер! — поправлял его я, а мой верный товарищ по антивоенной партии и борьбе за мир Ёся Ставский упорно поправлял меня.

— Не Гляйзер, а Глейзер!

— Учиться надо, Ёся, по уставу, шаг за шагом, от звездочки до звезды. Тогда каждый полковник сможет с годами выучиться на генерала! — в свою очередь поправлял я Ёсю под тихий восторг коллег-охламонов и без какой-либо видимой реакции со стороны самовлюбленного полковника Топтыгина.

Но однажды в коридоре я спросил полковника без свидетелей:

— Товарищ полковник, а зачем, собственно говоря, вы это делаете?

— У меня на вашего брата, Бляйзер, классовый нюх!

Ах, даже не чутье, а нюх! Разозлился я за себя и за брата — русоголового, голубоглазого и горбоносого умника, несколькими годами раньше исключенного из университета за ничтожную провинность. Судите сами. Подделав экзаменационный лист, братишка бескорыстно сдавал вступительный экзамен в Политехнический институт за слабо подготовленного друга, ответил на все вопросы отлично, но по двум причинам был заподозрен в подлоге и разоблачен. Первую причину я уже назвал: отличные знания. Вторая носила этнический характер: несмотря на русоголовость, брат был ярко выраженным евреем. А хозяина экзаменационного листа звали Срым-батыр Джумангалиев, и был он казахом из старшего жуса!

Я был уже не сталинистом, но еще ленинцем и за старшего брата готов был идти другим путем. Потому и приступил к разработке достойного плана коварной кровной мести.

Надо сказать, что питались мы в столовке там же, на военной кафедре, дешево и обильно малыми порциями супа и второго с большим количеством жигулевского пива (двадцать пять копеек без стоимости бутылки). На столах стояли полные миски бесплатного черного макухового хлеба. Щербатые куски макухи заносили в голодное студенческое пузо невероятное количество ядовитых газов, избавление от которых приносило стыдливую радость.

Перед занятием по тактике Топтыгин вызвал дежурного, и тот принес целый мешок противогазов, видимо, для дальнейшего изучения.

Я понял: настал мой час! И побежал в столовку. Там я на скорую руку зарядил живот вышеупомянутым химическим боеприпасом (пиво + макуха) и еле успел встать в строй до прихода противника.

После получасовой стратегической лекции обзорного характера полковник Топтыгин перешел к тактическому использованию средств химзащиты.

— Газы! Одеть противогазы! — зычно скомандовал он.

Не знаю, как остальные, но я был уже в полуобморочном состоянии от тактики сдерживания и пошел в газовую атаку, как немцы на Ипре — безжалостно и безбожно. Все наши спаслись штатным противо-оружием. Но беспечный классовый враг, грубо нарушивший устав строевой и гарнизонной службы и не надевший по барскому высокомерию спасительную маску, был повержен первым же залпом.

— Кто это сделал, сволочи?! — возопил он.

Примененное БОВ (боевое отравляющее вещество) было образцом воздушно-дыхательного поражения, но рота не шелохнулась. Недаром наш противогаз — лучший в мире!